Роковой самообман - Габриэль Городецкий

Когда вспыхнул пожар на Балканах, реакция Майского отличалась крайней осторожностью и сдержанностью. «Поживем — увидим», — стало его любимым присловьем; «нелегко быть пророком в наши дни», и он не собирался «гадать на кофейной гуще». И все же тщательное исследование его контактов, дневниковых записей и телеграмм в Москву дает ясную картину взглядов, которых придерживались в Кремле. Важнейшей задачей советской дипломатии являлось нейтрализовать неприязнь, грозившую испортить германо-советские отношения{843}. Большинство посетителей Майского, в том числе Ванситтарт, бывший несменяемый заместитель министра в Форин Оффис, изо всех сил старались внушить ему, что Советский Союз может оказаться следующей жертвой. Майский, подпевая Кремлю, усматривал в таких попытках навязчивую идею англичан, видящих немцев везде, «даже под кроватью». Он верноподданнически информировал Москву о своем твердом противостоянии подобным откровенным усилиям втянуть Советский Союз в войну{844}.

Майский несомненно скептически относился к предположениям, будто Черчилль может просить мира. Тем не менее, он якобы раскрыл кампанию, организованную британским правительством и прессой, чтобы «пугать нас Германией». Особенно обеспокоили его вышеупомянутые публичные выступления Черчилля 9 и 27 апреля, в которых он предупреждал о грядущем наступлении Германии на Советский Союз. «С каких пор, — кисло спрашивал Майский личного советника Черчилля Брендана Брэккена, — Черчилль принимает так близко к сердцу интересы СССР?» В столь сложной ситуации, предостерегал он, заявления Черчилля «звучат очень неудачно и даже бестактно. Они имеют в Москве эффект как раз обратный тому, на который он рассчитывает». Подозрения Майского лишь укрепились, когда он узнал, что на деле в распоряжении Черчилля нет никаких конкретных сведений о замыслах немцев. Очевидно, пришел он к выводу, «что вся кампания бритпра[вительства] и английской печати о предстоящем нападении Германии на СССР не имеет под собой никакой серьезной базы и что она является продуктом: "Der Wunsch ist der Vater des Gedankens"»{845}{846}. Как сказал Майскому Ллойд Джордж, премьер-министр «обеспокоен и даже отчасти "depressed"{847}». Он не предвидел ни поражений в Ливии, ни поразительных успехов немцев на Балканах. Черчилль, по мнению Ллойд Джорджа, жил в уверенности, что «нападение Германии на СССР в самом ближайшем будущем неизбежно — из-за Украины, из-за Баку — тогда СССР сам, как "спелый плод", упадет с дерева в корзинку Черчилля»{848}.

Когда в начале мая Приутц, шведский посол в Лондоне, скептически спросил Черчилля, как Англия собирается выиграть войну, тот ответил прелестной притчей:

«Были две лягушки — оптимистка и пессимистка. Однажды вечером они скакали по лужайке и услышали чудный запах молока из соседней молочной. Лягушки поддались соблазну и прыгнули в открытое окно молочной. Рассчитали они неудачно и плюхнулись прямо в большую банку с молоком. Что было делать?.. Лягушка-пессимистка поглядела кругом, увидела, что стенки банки высоки и отвесны, что взобраться по ним наверх невозможно, и пришла в отчаяние. Она повернулась на спинку, сложила лапки и пошла ко дну. Лягушка-оптимистка не захотела так бесславно погибать. Она тоже видела высокие и крутые стенки сосуда, но решила барахтаться. В течение целой ночи она плавала, двигалась, била лапками по молоку и вообще проявляла всяческую активность. И что же? Сама не подозревая того, лягушка-оптимистка к утру сбила из молока большой кусок масла и спаслась от смерти».

В своих мемуарах Майский, явно задним числом, воспользовался этой притчей, чтобы изобразить Черчилля лидером, твердо противостоящим всем напастям. Но в то время, как видно из его дневника, у него создалось совершенно иное впечатление. Мемуары заканчиваются этой героической историей, а в дневнике обнаруживается, что на Приутца мало подействовали драматические таланты Черчилля. Он совершенно определенно сказал Майскому, что никакой великой стратегии у Черчилля нет и он полагается на импровизацию. По-видимому, у него нет ни малейших идей, как выиграть войну. Не преследуя никаких конкретных целей, Приутц, тем не менее, оставил впечатление, будто близкий конфликт между Германией и Советским Союзом стал навязчивой идеей Черчилля. В случае германо-советской войны он «готов пойти на Союз с кем угодно, хотя бы с самим чертом, дьяволом». В результате у Майского сложилось убеждение, что отсутствие других альтернатив заставляет Черчилля стараться втянуть Советский Союз в войну, распространяя слухи{849}.

Ввиду растущей озабоченности немцев этими слухами{850} приняты были срочные меры, чтобы пресечь их. На приеме в советском посольстве в Вашингтоне посол Уманский отвел Галифакса в сторонку и какое-то время сетовал на «враждебность к Советскому Союзу, все еще живущую в британских правительственных кругах, как и дух Мюнхена». Он обрушился на Черчилля, заметив, что в своей последней речи по радио тот допустил, «при — всем моем уважении, не что иное, как грубый промах. Он говорил, будто Германия не только хочет, но и может проглотить Украину с величайшей легкостью. Это абсурдно и оскорбительно». Стоя в пределах слышимости для сотрудников германского посольства, Уманский хвастался успехами Красной Армии на Халхин-Голе, подчеркивая, что Советский Союз — это не Франция Даладье{851}.

Ощущение, что один неверный шаг, будь то военная провокация или дипломатический просчет, может вызвать войну, вело к осторожности, граничащей с паранойей. Случайно или нет, но Майский оказался стеснен в своих действиях после падения Югославии и предостережения Черчилля, с ростом боязни провокации и сепаратного мира. Как и весь остальной советский дипломатический корпус, он находился под пристальным наблюдением обширного контингента работников НКГБ в посольстве. Он не мог провести ни одной беседы, чтобы его не подслушивали, и зачастую ему приходилось приглашать своих гостей прогуляться в самый конец парка позади посольства, если он хотел поговорить свободно{852}. После его встречи с Иденом 16 апреля его стал постоянно сопровождать, несомненно повинуясь инструкциям из Москвы, новый советник Н.В.Новиков, которого Иден считал «кремлевским сторожевым псом при Майском». Майский обязательно отмечал присутствие Новикова на всех своих встречах, даже в самых кратких отчетах. Был Новиков приставлен наблюдать за Майским спецслужбами или Наркоминделом, все равно этот беспрецедентный образ действий явно мешал контактам с Иденом, как сам Майский в шутливой форме описывал в дневнике:

«Иден позвонил, пригласил меня и попросил прийти одного, потому что Иден будет один. Я ответил ему, что не вижу причин не привести с собой Щовикова]. Когда мы были в приемной, появился секретарь и заявил, что Н. лучше подождать в приемной. Однако я зашел к И. с Н. Увидев нас вместе, И. побагровел от раздражения, какого я у него никогда не замечал, и воскликнул: "Не хочу показаться грубым, но было сказано, что сегодня приглашается один посол, а не посол и советник". Я ответил, что между мной и Н. нет секретов и я не понимаю, почему он не может сопровождать меня во время обсуждений. И. гневно сказал, что лично против Н. ничего не имеет, но не может создавать нежелательный прецедент; если советский посол может прибыть со своим советником, то и другие послы могут сделать то же самое. Если можно привести советника, почему не захватить 2–3 секретарей? Тогда посол будет приходить не один, а с целой делегацией. Это неприемлемо. И. всегда приглашает послов по одиночке и менять эту практику не намерен. Я пожал плечами. Н. остался, и И. в течение всей беседы сидел красный и сердитый. Ситуация в конце концов стала невыносимой. Если подобная сцена повторится, я откланяюсь и вернусь в посольство»{853}.

Вряд ли есть сомнения в том, кого Майский боялся больше: Идена или Сталина.

Жупел сепаратного мира

Запоздалые попытки заручиться советской поддержкой на Балканах, воплощенные в предостережении Черчилля, наверняка пробудили в Москве воспоминания о событиях конца лета 1939 г. и укрепили подозрения насчет стремления перенести войну к восточным рубежам. Это совпало с возрождением опасений по поводу сепаратного мира. 17 апреля, до получения окончательного распоряжения Черчилля передать его предостережение, Криппс жаловался Идену на опасную ситуацию, создавшуюся в значительной степени из-за неспособности правительства решить, готово ли оно сделать «что-либо или хоть что-то для сближения» с Советским Союзом. Вследствие этого Советский Союз в результате разгрома в Юго-Восточной Европе стал восприимчивее к давлению со стороны Оси. Не дожидаясь инструкций из Лондона, Криппс отправил Молотову меморандум из 14 страниц посулов и угроз в качестве последнего средства вовлечь русских в орбиту Союзников. Следует подчеркнуть, что этот импульсивный поступок был продиктован желанием пресечь активность Шуленбурга, неожиданно срочно уехавшего для консультаций в Берлин{854}. Криппс предупредил Идена о' своем опасении, как бы Шуленбург не вернулся из Берлина «очень скоро с широким спектром новых предложений Советскому Союзу в обмен на теснейшее экономическое сотрудничество с Германией и, в качестве альтернативы, с завуалированными угрозами на случай отказа»{855}.