Тотальное превосходство - Николай Псурцев

Любовался и наслаждался мгновения собой — взирая на всех, находящихся внизу, под ним, снисходительно и с добрым пренебрежением. Клекот, шелест, свист разбежались в очередной раз из его рта, что куда. Птица. Но не ворон. И не сокол. И не кондор. И точно уж не орел. «Хороший ты мужик, конечно, Масляев, но не орел…» Или примитивно у него какие-то проблемы с дыханием или с горлом.

Сбежал по лестнице без затруднений. Хотя явно было видно, что чуть пьяноват. Голосить про Волгу мужики и бабы тотчас же перестали. Масляев улыбнулся по-отечески и с невеликой долей усталости и, взмахнув руками по-дирижерски, преподнес всем присутствующим замшево-приглушенно: «Отдыхайте, наслаждайтесь, расслабляйтесь… Но только не спите. Бодрствуйте, бодрствуйте… Гуляем всю ночь… Я так хочу!.. Я обо всем позаботился. Вам не стоит сегодня думать ни о чем, кроме секса, выпивки и праздной, ни к чему не обязывающей болтовни…»

Несколькими скорыми шагами, после того как замолчал, подошел к нам с Катей, вцепился глазами в мое лицо, кривя верхнюю губу, будто маялся зубом, и спросил отрывисто и без удовольствия:

— Кто вы такой? Я вас не знаю!

— Зато я знаю, мать твою, сукин ты сын! — выбила из себя Катя громкие слова. — Это я его пригласила. Это кореш Циркуля и мой е…рь по совместительству… Ты понял, да? Этот мудак, депутатик, нажрался, сука, и заснул, на х…! А мне, бля, че делать, а? Ну че делать-то?

— О’кей. Нет проблем. — Масляев заулыбался радужно и просахаренно, растопырил ручки худенькие в разные стороны, будто к русскому с выходом приготовился. — Если кореш Циркуля, то нет проблем. Свои люди. Радуйтесь и удивляйтесь!.. Очень приятно вас видеть и жить вместе с вами в одной стране и на одной планете! Пейте и мочитесь! Кушайте и испражняйтесь!

Взметнулся огненным язычком, дружелюбный и человеколюбивый, вверх по лестнице.

Вслед за ним неуклюже и суетливо поползли-полезли по лестнице некрасивый мужчина, нехорошенькая женщина и прыщавый молодой человек.

…В жизни масляевской бесполезность и бессмысленность спорили — иногда дружелюбно, а иногда и с серьезными и суровыми угрозами жестокой и беспощадной расправы… Кому он, собственно, необходим? Кто в нем, в Масляеве, преданно и беззаветно нуждается? Нуждался? Умрет — и через полчаса все забудут, как его звали. Хотя сегодня он все богатеет и богатеет, и без устали и неумеренно укрепляется влиянием и властью, и с примерным усердием обзаводится уважением — со стороны людей, разумеется, и со стороны также самого себя обязательно… Но для того чтобы остаться в истории, требуется много больше, чем богатство, влияние с властью, уважение и самоуважение. Человек обязан что-то создать для того, чтобы остаться в истории, — то, чего еще не было до него, например. Или кого-то, допустим, спасти он обязан, и желательно целые нации, государства или народы. Или кому-то обязан помочь, и желательно тысячам или десяткам тысяч людей, и в том числе — и это самое важное условие — художникам, композиторам и писателям, которые-то уж в истории останутся точно и непременно (а заодно и потянут за собой и всех тех, кто их любил, кто их ненавидел и кто им оказывал необходимую и безвозмездную помощь) — даже самые меленькие, самые плохонькие, самые слабенькие из них. Масляев все это, ясное дело, понимает — не дурак же, в конце концов, но вместе с тем также и не желает с подобной постановкой вопроса добродушно смиряться. Если смирится, унизит себя таким образом, полагает, поставит себя по жизни упомянутым способом ниже, не сомневается, того уровня, где пребывает сегодня в неизбывном и нескончаемом удовольствии (как ему кажется) вся эта вредная, самовлюбленная и самонадеянная свора писателей, художников, композиторов, архитекторов, режиссеров, ученых… Я круче! Я больше! Я слаще! Я здоровей! Я мускулистей! Я предпочтительней! Я! Я! Я! — кричит он беззвучно, когда уходит от людей и когда ничто не мешает ему думать и размышлять. Я! Я! Я!.. Хотя в истории почему-то и отчего-то остаются именно эти вредные, самовлюбленные и самонадеянные…

Он боится жизни, и жизнь боится его. На первый взгляд кажется, что он живет насыщенно и опасно, но в действительности он живет скучно и монотонно. Его не возбуждают открытия — его собственные, и его не возбуждают идеи — неважно уже кому принадлежащие. Его не воодушевляют ни сотворение, ни совершенство, ни мастерство. Только секс — да и то не в достаточной мере — помогает ему пока смотреть на мир без злобы, отвращения и тошноты. Он ничего не производит и никому ничего не отдает. У него даже не возникало никогда такого желания — отдавать. Отдавать — это для слабых, не стесняется говорить он, сильные только берут. Он даже и не догадывается о том, что на самом-то деле все более чем наоборот… Простой человек. Пока простой… Потому как Дар есть. И возможно, когда-нибудь он разовьется. Я помогу ему поработать над своим Даром. Именно для этого-то, между прочим, я сюда и явился…

Дар! Вот в чем его Дар. Люди ему верят. Он не умеет говорить. Он не умеет убеждать. Он не обаятелен. Он мало знает. У него серьезные проблемы с логикой. У него мелкое воображение. Но люди ему тем не менее верят. Почему? Мистика. Волшебство… А любой Дар — это и есть, между прочим, мистика и волшебство. Природа отдает кому-то из нас часть своей тайны. Не объясняя причин и не заботясь о последствиях, дарит вполне заурядному на первый взгляд человеку исключительное могущество и неправдоподобную силу… Но страх объяснился ему, Масляеву, еще в детстве в любви. Любил так, что мешал ему, как мог и как умел, достичь истинных вершин и реализоваться в той мере, в какой определила ему подобную реализацию непредсказуемая и противоречивая высшая сила. Со страхом проще всего было, конечно же, справиться самому, то есть без помощи кого-то или чего-то посторонних или потусторонних — самому, — тем более что природа всегда предоставляет нам, и с радостью, такую возможность. Господь хоть нас и не жалеет, но зато вдохновенно и искренне любит и потому, одарив нас чем-нибудь исключительным, предоставляет нам вместе с тем и полную свободу выбора. Хочешь — убей страх, а хочешь — трахайся с ним до конца своей жизни — мучаясь, терзаясь, истекая желчью и харкая кровью. Масляев не решился убить страх. Он испугался нападать на страх. Мучился и терзался. Истекал желчью и отхаркивался кровью… Сам лично посадил себя в тень. Без явного умысла, скорее всего. Так случилось, так вышло, а он просто не препятствовал ходу событий… Имел и власть и влияние. Только тайные. И уважение и почитание. Только не показные. И богатство. Только строго укрытое. Главный инженер строительного управления. Всего-то. А советоваться с ним и просить его о помощи к нему приходили и финансисты, и промышленники, и почти все государственные и правительственные чиновники…

Заряжался насилием. Бытовым, обыденным, мелким. Калечил шоферов, поваров, охранников, горничных. Кончал даже, мне кажется, когда бил безответных, беспомощных и слабых людей. Мстил за свой страх… Он боялся даже своего нынешнего влияния. Он изумлялся своей власти и каждое утро с покорностью ожидал, что сегодня-то уж она точно уйдет от него и больше уже никогда, разумеется, не вернется.

В школе мог уговорить преподавателя не ставить ему двойку и даже тройку за не выученный урок. Слова выковыривал из себя при этом не особо весомые и часто в такой ситуации глупые и неуместные, и, более того, даже не органично друг с другом по смыслу и на слух тоже сочетающиеся… Но преподаватели соглашались тотчас же с ним и ставили ему в журнал и в дневник вместо двойки четверку или пятерку. К уроку-то он подготовился, оправдывались они друг перед другом и прежде всего сами перед собой, но просто стесняется отчего-то все им выученное доходчиво изложить. День на день не приходится, как мы знаем… А вообще-то он еще добрый, отзывчивый и старательный. Хотя и робкий. И нервный ко всему прочему. И сверх меры болезненный… И еще он, кстати, умеет по-слоновьи хлопать ушами…

На улице мог уговорить хулиганов не вытряхивать у него из карманов рубли и копейки или не бить ему от глупости или от скуки его тихое и благостное лицо. Нес какую-то чушь, заикаясь… Что-то о великой миссии советского пионера, что-то о горбушке хлеба, которую всем нам следует делить между родственниками, товарищами и соседями, и что-то еще о вредной и свирепой российской погоде… И хулиганы, поутихшие, погрустневшие, пожимая плечами, удалялись от него безропотно и бесшумно.

Заметил такую особенность за собой. Уже в институте. Маленький. Неровный. Некондиционный. Один глаз ниже другого — или выше. Пальцы на руках одинаковой длины. Хрустящее дыхание. На лице всегда опасливость и растерянность. Если бы не имел Дара, то никто и никогда бы его и нигде не отмечал бы, не узнавал бы. Таких не видят. И к таким соответственно не обращаются с вопросами. И таким не отвечают… Вот что он заметил. Когда он приходит куда-либо — в институтскую аудиторию, допустим, к кому-нибудь в гости или в некую, положим, государственную или частную организацию, одним словом, когда он приходит туда, где собирается или где постоянно присутствует много людей, то все эти люди тотчас же при его появлении на какие-то мгновения умолкают, все-все, без какого бы то ни было счастливого исключения, и принимаются потом или открыто, или украдкой его разглядывать и изучать… Когда начинает говорить, все слушают. Когда врет, все верят. Когда призывает, все соглашаются. И простые, и непростые…