Тотальное превосходство - Николай Псурцев

Домик с охранниками сбоку от ворот. Над дверью или по сторонам двери в домик охранников объективы мини-видеокамеры. Охранники, а их, по словам Насти, всего двое в домике, видят меня нынче отлично. Свет красит меня завораживающе в белое. Я сегодня, без преувеличения и без преуменьшения и вполне объективно и ясно, вроде как гитарная, а может быть даже и фортепьянная, струна. Когда до меня дотрагиваются, то я тотчас же, без проволочек и промедления, звеню и пою. Милосердно и добросердечно. Сочувственно и проникновенно… Вот какой я сегодня хороший! Охранники увидели в свои камеры мое благостное лицо и без единого вопроса открыли мне дверь… Придурки. Обыкновенные простые ребята.

Воняло у них в домике, в их комнате, там, где пульты и мониторы. Запахи гуталина, натертой кожи, курева, перегара, немытых ног и желудочно-кишечных отходов царапали ноздри, носоглотку и мое деликатное сердце… Я морщился и плевался, когда бил одного охранника рукояткой пистолета по переносице, я рыгал и икал, когда тыкал другому охраннику стволом пистолета в его левый заспанный глаз. Простые ребята. Обыкновенные и дурные.

Ничего любопытного, возбуждающего, воодушевляющего в их жизнях я не увидел. Охранника, которому я сломал переносицу, мать два раза выбрасывала на помойку, после того как его родила. Первый раз его нашли соседи по дому. Вернули матери в тот же день, отряхнув его, понятное дело, предварительно и отлепив от него рыбную чешую, окурки, конфетные обертки, засохшую блевотину, — предположили, что она обронила маленького в помойку случайно, такое происходит иногда в российских селениях, много важных дел, много неотложных забот, обычная человеческая невнимательность… Второй раз его нашел милиционер, участковый. Непорядок, приговаривал, хмурясь, когда нес его в отделение, хулиганство просто какое-то или, можно сказать, даже огорчительное озорство… Привлек мать помоечного младенца к ответственности, отняв у нее все накопленные попрошайничеством за последние несколько часов деньги. Она как раз к тому времени, веселая и довольная, собиралась отправиться в магазин за водкой и пивом… Его потом, охранника того самого, которому я только что разбил переносицу, всю жизнь выбрасывали бог знает куда, в том числе и опять не раз на помойку. Из школы выбрасывали, из техникума выбрасывали, из спортивных секций выбрасывали, из пивных и закусочных выбрасывали, из метро и трамваев выбрасывали, и из автомобилей выбрасывали, и из электрички, и из кинотеатров, и из церквей. Судьба такая… Два дня он всего охранником проработал, после того как его выбросили из отделения милиции, куда он по старой, еще младенческой памяти пришел переночевать, и вот теперь я его выбрасываю из здоровья ненадолго и из охранной деятельности — может быть, навсегда… Мне не жаль его. Он никто. Он дерьмо. Он все простил матери. И он до сих пор все прощает тем, кто его унижает и выбрасывает.

Второго, того, кому я стволом пистолета в глазу безжалостно поковырялся, покряхтывая и порыгивая, мать никак не могла решить, с какой груди начать кормить, когда ей принесли его только что вылупленного, скользкого еще и подслеповатого, встревоженным тараканчиком на спине копошащимся, невеселого, страдающего даже, напуганного. Левой грудью начать потчевать его, любименького, хоть и страшненького, или правой грудью, какой лучше, какой правильней, какой полезней, какой выгодней, какой надежней? Левой или правой, левой или правой, левой или правой, левой или правой? Слезы из глаз, слюна из ноздрей. Мальчик кричит. Жить ему уже меньше малого. Сестры и врачи рвут на себе волосы и ломают друг другу руки. Тоже кричат. Матерятся. Любую грудь засунь ему, мать твою, дура, кричат, любую, какая, хрен, разница?! Разница есть, разница великая — от того, какой я начну кормить мою сюсеньку, мою фусеньку грудью, будет зависеть его дальнейшая жизнь, плачет, дерет себе уши в кровь бедная женщина. И она оказалась права впоследствии, между прочим… Пришел главный врач роддома, положительный и серьезный мужчина, треснул женщине несколько раз по щекам и сунул после ее левую грудь младенцу точно в его беззубый, но жадный уже и неуспокоенный рот… Рычала женщина потом долго, бранилась, орошала кипящей слюной все окрест, свирепостью неожиданной пугала птиц за окном — кляла главного врача родильного дома. Испортил ты, мать твою, всю жизнь сейчас моей сюсеньке, ревела несчастная, испоганил, измордовал, ухайдакал!.. С правой, мол, надо было начинать, с правой, с правой, с правой, дурная твоя башка акушерская!.. Вместе с отцом они много-много времени потом никак не могли определить, в какой детский сад его, маленького, записать, дрались, ругались, бросали монетки, считались, как перед игрой в прятки, гадали на Конституции… Тесть все решил. Разбил пару тарелок, серчая, в доме своей дочери, топая ногами и сатанея, и решил. То же самое потом и с выбором школы происходило, и с выбором института. Институт измученный юноша так и не закончил — полагал какое-то время, что выбор и его и родителей, а в большей степени дедушки и бабушки был совершенно неверен. Уходил из института и через несколько дней возвращался обратно, потом уходил снова и затем возвращался опять… А в конце третьего курса его обыкновенно отчислили… Занимался с восьми лет то футболом, то волейболом, то баскетболом, а потом опять футболом, а потом опять волейболом. Отец его не знал, какой из секций отдать предпочтение. Так нервничал, что даже терял сознание несколько раз… Все решил брат отца. Он отвел одуревшего мальчика в секцию бокса — потому как сам был когда-то боксером…

Мальчик тренировался упорно и упрямо. И настырно и уперто. Ему нравился бокс. Он любил молотить груши, биться с «тенью» и работать в спарринге с тренером. С партнерами, то есть с соперниками, со своими сверстниками, драться не любил. Всегда проигрывал. Всегда. Потому как каждый раз никак не мог точно решить, победит он сегодня своего противника или все-таки не победит. Мучился. Пыхтел, сопел, кряхтел, стонал, даже плакал, случалось не однажды, на ринге… А вдруг проиграет, думал! А может быть, и не проиграет, думал! А вдруг все-таки проиграет, думал!.. Съесть яйцо на завтрак или бутерброд с колбасой, тоже решал с усилием, нервничая и терзаясь. С какой девушкой встречаться и встречаться ли с девушками вообще — прикидывал, просчитывал и никоим образом не мог никогда прийти к единому своему мнению. Выпивать водки или не выпивать? Поехать на трамвае или на автобусе? Пойти по одной стороне улицы или направиться по другой стороне улицы? Посмотреть прямо или посмотреть направо? Облизать языком губы или облизать языком зубы? Помочиться или не помочиться? Заснуть или просто полежать с закрытыми глазами?…Выбирал, выбирал, выбирал… И всякий раз выбор свой определял потом как неверный и неразумный. Опрометчивый даже… В охранники его устроила двоюродная бабушка, полковник милиции в отставке. Настояла жестко и строго. И он подчинился, конечно, — как всегда… В тот самый час, когда я макнул ствол своего пистолета в его левый глаз, он уже окончательно и бесповоротно убедился в том, что на этом свете он появился ошибочно. Мама и папа его сделали в свое время неправильный выбор…

«Не выбрасывайте меня! — попросил меня первый охранник. — Здесь тепло и светло. Есть туалет. И по телевизору показывают мультики. Не выбрасывайте меня, хорошо?..»

«Убейте меня! Нет, не убивайте меня! — попросил меня второй охранник. — Свяжите меня! Нет, не связывайте меня! Поцелуйте меня! Нет, лучше плюньте в меня!.. Да сделайте же вы свой выбор, в конце концов! Да примите же вы побыстрее хоть какое-нибудь решение!»

Я их поцеловал обоих, а потом плюнул на них обоих. Телевизор оставил включенным. Посмеялся над Томом и Джерри. Искренне и до влаги на щеках под глазами. Больше жестокости и насилия, чем в детских мультфильмах, я не видел еще нигде. Даже в жизни. И это правильно. Дети должны точно знать, что жизнь их в будущем ожидает беспощадная и свирепая…

Двух мух придавил мимоходом.

Накрыл обоим бойцам рты клейкой лентой. Прицепил обоих бойцов к радиатору отопления стальными наручниками.

Белочки рядом. Цокают. Цикают. Орешки мне несут сосредоточенно в лапках. Видимо, дружки и подружки той самой белочки, которая какие-то минуты назад шептала мне в ухо всякие приятности и любезности — доверяла… Ворон прошелестел перед глазами, вверх-вниз, влево-вправо — закрывал обзор дома. Подмигнул, я заметил. На что-то намекал? Или обыкновенно меня приветствовал? Я отправился за вороном. И он привел меня в беседку под соснами, в кустах сирени, среди цветов, спрятанную и укрытую, укромную и таинственную… Между соснами недалеко от беседки крепился дом. Трехэтажный, с балкончиками и башенками. Впился в московскую землю надолго. Бабские вкусы. Настоящие мужчины любят простые вещи — в данном случае дома. Но качественные и обладающие классом. Но это настоящие мужчины…