Сказка сказок, или Забава для малых ребят - Джамбаттиста Базиле

Он побежал наверх, и матушка, встретив его на середине лестницы, обняла его и принялась целовать со словами: «Сынок мой, драгоценный мой, зеница очей моих, да где же ты был? Как ты мог задержаться настолько, что мы чуть не поумирали с горя?» И принц не знал, что говорить, ибо надо было ему рассказывать о своих приключениях, но как только матушка его поцеловала, он, по заклятию орки, позабыл все, что с ним произошло.

И когда матушка выговорила ему, что пора уж бросать привычку охотиться и растрачивать свою жизнь по лесам и что она найдет ему супругу, он ответил: «В добрый час! Я готов исполнить все, что захочет государыня матушка моя!» — «Вот так и поступают добрые дети», — отозвалась королева; и они договорились, что через четыре дня приведут ему невесту, благородную госпожу из Фландрии, что оказалась тогда в Неаполе.

И стали готовить великий праздник и пиршество. Тем временем Золотая Куделька, видя, что жених ее слишком задерживается, и слыша от всех молву о будущем празднике, высмотрела на постоялом дворе паренька, подобного ей ростом, и в один вечер, когда он лег спать, потихоньку взяла с изголовья кровати его одежду. Сняв свое платье, она переоделась в мужское и в таком виде пошла к королевскому дворцу, где повара, которым предстояло много работы и не хватало рабочих рук, приняли ее в помощники.

И настал нареченный день; и — в час, когда Солнце разворачивает на столе Неба список привилегий, пожалованных ему Природой, за круглой печатью Света, и продает лекарства, проясняющие зрение, — под звуки волынок и рожков прибыла невеста; и все уселись за накрытые столы. Пока разливали напитки, стольник разрезал большой английский пирог, который Золотая Куделька приготовила своими руками, и оттуда внезапно вылетела голубка, до того красивая, что все пирующие забыли о еде, а только любовались и дивились на эту красоту красот, а голубка заговорила нежнейшим голосом[219]: «Или ты, принц, наелся мозгов кошачьих[220], что забыл свои обещания и все дела любви твоей Золотой Кудельки? Неужто выпало у тебя из головы все, чем тебе она услужила, что уже и вспоминать о ней не хочешь? Так ты платишь за добро, что она сделала тебе, неблагодарный? За то, что вырвала тебя из оркиных лап? За то, что подарила тебе жизнь и себя самое? Это ли твоя великая благодарность бедной девушке за любовь ее беззаветную? Говори, ты, который даешь и отбираешь! Говори, ты, который обсасываешь кость, пока не подали жаркое![221] О, несчастна женщина, что слишком легко беременеет словами мужчин, которые у них всегда наготове, вместе с похвалами неблагодарности, с ласками беспамятства, с подарками забвения! Вот бедняжка думала испечь вместе с тобой пиццу в Донато[222], а теперь забавляется тем, что лапшу режет; думала сделать с тобой „потеснись, потеснись“, а ты ей теперь: „Разойдись, разойдись!“[223]; думала с тобой кубок разбить, а разбила ночной горшок[224]; давай же иди смелей, не заботься ни о чем, делай, как те, кто поедят и уходят не заплатив, но уж если догонят тебя проклятия, что с болью сердца пошлет тебе эта горемычная, тогда узнаешь, почем стоит подшутить над малышкой, надсмеяться над девочкой, обмануть невинную! Как мог ты сделать такой говенный трюк: вывел ее на позор всей улице, а она тебя в самом сердце носила; подложил ее себе под хвост, а она тебя выше головы поднимала; и, когда она тебе как мать родная услужила, оставил ее там, куда с потаскухами ходят! Но если у Неба глаза повязкой не закрыты, если боги пробками уши себе не заткнули, то узнают они о грехе, что ты сотворил, и, когда ты не ждешь, будет тебе и сочельник с праздником, и молния с громом, и жар с поносом! Но довольно, продолжай вкусно кушать, дай волю желаниям, веселись и торжествуй со своей новобрачной, а бедная Золотая Куделька, что пряла так тонко, порвет нитку своей жизни и оставит тебя на вольной воле наслаждаться с новой супругой!» И, сказав эти слова, голубка вылетела из окна, и ветер унес ее далёко.

Принц, услышав это голубиное воркование, долго сидел будто каменный; наконец он спросил, откуда принесли пирог, и, узнав, что его сготовил парень, которого наняли по случаю помогать на кухне, велел призвать его сюда. И бросилась Золотая Куделька к ногам Нардо Аньелло, изливая из очей лаву горючих слез и одно только твердя: «Что ты наделал, паршивый пес, что ты наделал?»

И тогда принц, под действием красоты и волшебства Золотой Кудельки, стал припоминать обязательства, которые взял на себя перед нею в трибунале Любви. И наконец, все вспомнив, подбежал, поднял ее и, усадив с собою, стал рассказывать матушке о своем великом долге перед этой прекрасной девушкой, обо всем, что она для него сделала, и о данном ей слове, которое он обязан исполнить.

И матушка, что не имела в голове ничего другого, кроме счастья сына, отвечает на это: «Делай то, что тебе угодно; только, конечно, соблюдая честь и желание вот этой госпожи, которую ты нарек себе женой». — «Не беспокойтесь, — отвечала девица. — Ибо я, по правде сказать, неохотно оставалась в этой стране. И, видя, что само Небо указывает мне путь, я с вашего позволения вернусь в мою Фландрию повидаться с дедушками тех кубков, что в ходу у вас в Неаполе[225], где, надеясь засветить большой фонарь, я чуть было не загасила маленький светильник моей жизни».

Принц с великим удовольствием предоставил ей корабль и свиту, а Золотую Кудельку нарядил, как подобает принцессе. И, убрав столы, впустили музыкантов[226], и начался бал, продолжавшийся до вечера. А когда Земля облачилась в траур по случаю похорон Солнца, принесены были факела и на лестницах раздался гвалт колокольчиков; и, слушая его, принц сказал матушке: «А сейчас начнется великолепный маскарад, что еще больше украсит наш праздник. Поистине, неаполитанские кавалеры весьма довольны: а они любят потешить себя хоть сырым, хоть жареным»[227].

И когда он еще говорил, внезапно явилась посреди зала фигура в страшной маске, что высотой была не более трех пядей[228], а толщиной больше бочонка. И, приблизившись к Нардо Аньелло, сказала ему: «Знай, Нардо Аньелло: это твои забавы и дурные выходки ввергли тебя в гущу несчастий, через которые ты прошел. Я — тень старухи, которой ты разбил кастрюлю; я умерла,