Вишенки в огне - Виктор Бычков

К немцам, широко улыбаясь, подходил высокий, опрятный, стройный полицай в форменной одежде, с винтовкой на плече. Его чисто выбритое лицо источало одновременно радость и глубокую признательность, подобострастие и готовность услужить.

– Хайль Гитлер! – поприветствовал он солдат, что, сгрудившись, уже сидели в кузове, некоторые из них ещё пытались досмотреть прерванные сны. – Три литра! – добавил распространённую среди сослуживцев-полицаев шутку, обыгрывающую немецкое приветствие.

Ответом ему были тишина и презрительные взгляды союзников. Но это, казалось, не очень-то и обидело полицая.

– Чего ж вы так, ребятки? – с этими словами в кузов полетела связка гранат. – Здороваться надо! – достав очередную гранату из кармана, полицай всё с той же улыбкой направился к оторопевшим солдатам, что столпились у соседней машины.

Не все из них успели отбежать на безопасное расстояние, некоторые, напротив, кинулись к нему, судорожно срывали с себя винтовки. Полицай тоже спешил им навстречу, выдернул чеку, нёс на вытянутой руке взведённую гранату бережно, как самый дорогой, самый ценный, самый хрупкий груз в своей жизни…

Напуганные очередным взрывом, аисты поднялись ещё выше, превратившись в еле заметные точки, взирали с недосягаемой высоты на эту непонятную страшную землю.

Глава десятая

Впереди осени 1943 года бежали долгожданные, радостные новости: советские войска освободили Смоленск, а за ним и Рославль! Да это ж почти за огородами! Ещё немножко, ещё чуть-чуть, и всё! Вот они наши, родные, советские! Господи! Как же истосковались все! Быстрее бы…

Агаша стоит с сыном на руках, смотрит, как накапливаются на деревенской улице немецкие танки, машины, мотоциклы. Солдаты неприкаянно бродят по опустевшим дворам сохранившихся домов, что-то ищут.

Длинный конный обоз с телегами, с артиллерийскими лафетами вытянулся вдоль шоссе почти на половину деревни.

Муж отец Пётр вместе с Емелей подкапывал в огороде картошку. Хотя, какой копальщик со старика? Однако елозит с лопатой, изображает бурную деятельность. Батюшка говорил, что старик недавно выкопал себе могилу на кладбище. Чем бы дитё не тешилось… Сегодня на тележке свозит картошку к погребу.

Обратно Василька посадит, катит в поле, а тот даво-о – олен, хохочет, заливается! Воистину, старый и малый…

Матушка перебирает в памяти события последних дней, дня сегодняшнего, горестно вздыхает.

Вот ещё немножко отдохнёт и пойдёт копать картошку. Война войной, а есть-пить надо. Сынишка Вася то и дело бегал от мамки к папке, а то и норовил спрятаться от родителей в пристройке, что за церковью, играл в свои детские игры. А сейчас устал, отдыхает у мамки на руках, хотя перед этим порывался сходить посмотреть машины на деревню.

Вроде, как и лето только закончилось, осень – вот она, да и гонит Красная армия немцев, радоваться надо, а на сердце тяжело, так тяжко, что и не выговорить. Которую неделю, как фашисты окружили лесной массив, почти каждый день идут тяжёлые бои партизан с врагом. Недавно батюшка Пётр ездил в Пустошку, отпевал заживо саженых жителей деревни.

– Ой, Господи! Что творится, что творится?! Быстрее бы конец этой войне, скорее бы наши пришли, – шепчет женщина, слегка покачивая на руках сына.

Там, в Пустошке, сестра старшая Наденька с семьёй была. Где она, что с ними – ни слуху, ни духу. Муж в ту последнюю поездку так и не узнал ничего о судьбе родных людей. Молва идёт, что почти все мирные жители успели спрятаться, ушли на остров, что посреди болота за деревней в лесу, там и спаслись. Но многих и сожгли, в основном стариков и детишек. Глупые, думали, что немцы не станут их трогать, ан, нет: без разбора собрали всех, кого смогли найти по погребам да землянкам, согнали в уцелевший хлев бабушки Трофимовой Ульяны Никифоровны, да и сожгли заживо вместе с хозяйкой, ироды проклятые. Никого не пожалели: ни старых, ни малых. Руню стёрли с лица земли буквально сразу после уборочной в первый год войны. Что-то не понравилась фашистам в жителях это затерявшейся среди леса и болота деревушки. Так же теперь и с Пустошкой. Главное, без разбора уничтожают: прав ты или виноват, никого не волнует. Живёшь в этой деревушке – значит, виновен по определению. Или расстреляют, или сожгут заживо.

– Вот изверги, чтоб им ни дна, ни покрышки, прости, Господи, – снова проклинает женщина немцев.

Впрочем, Агаша знает, какими мирными бывают жители Пустошки. Нет, она не оправдывает зверств фашистов, ни в коем случае. Об этом даже не может идти речи. Агафье известно, что жители Пустошки, так же как и её земляки из Вишенок никогда не потерпят на своей земле чужестранцев. Это у них в крови. Откуда такая ненависть к врагам? Откуда такая преданность и любовь вот к этим болотам, лесам, к своей земле? Главное, в голос, открыто никто и никогда не говорят такими высокими словами, как будто стесняются говорить в голос о своей любви к Родине. Но любят землю свою, преданы ей безоглядно. Наверное, эта любовь, эта преданность Родине произросли оттуда, откуда произрастает любовь к родителям, к матери, к могилам предков. Жители этих деревенек никогда не задумывались над этим, они просто жили с любовью и уважением к родным местам в душе, в сердце. Они рождались такими. И эти чувства у них не искоренить, не выветрить.

О мужиках и речи нет: чуть что – за грудки берут и в морду бьют, а потом разбираются – кто прав, кто виноват. Или за оружие хватаются. Отчаянные до безрассудства. Но это уже когда безысходность. Вольные больно. Недаром молва идёт, что деревеньки эти заложили беглые крестьяне ещё при Петре Первом. Уже тогда дух свободы срывал крестьян с прежних мест жительства на новые места. И женщины под стать мужикам своим: такие же смелые и бесшабашные. Отважные не только в повседневной жизни, но и в тяжкую для деревеньки годину.

Это постороннему, чужому человеку на первый взгляд может показаться, что женщины в деревне всецело заняты работой да заботой о семье, о муже.

Агаша помнит, как папа перед свадьбой Надюши рассказывал, что ещё при продразвёрстке, когда поднялись первыми в округе пустошкинские мужики на крестьянский бунт, с ними наравне воевали и бабы. А то! Даже когда стенка на стенку шли деревни, все боялись драться с Пустошкой: там женщины мужикам помогали, с ними вместе в стенку вставали, дрались на равных. Недаром покойный дедушка Прокоп Волчков очень уж уважал их. Говорил, что объездить девку или молодицу из Пустошки всё одно, что залезть к медведице в берлогу. Слухи ходили, да и сейчас молва доносит, что в партизанском отряде Лосева много молодиц из Пустошки с мужьями вместе воюют, в одном строю стоят.

Сумной муж приехал тот раз из Пустошки, долго не разговаривал, не хотел говорить ей, матушке Агафье о тех ужасах, что видел там. Вот уж никогда не думала, чтобы отец Пётр так водку пил, а тут только приехал, коня отдал Емеле, сам в подпол спустился, бутыль самогонки достал, да и с пол-литра выпил один, молча, стакан за стаканом, а потом долго сидел за столом, плакал, прямо – рыдал. Даже сынишка Вася, папина отрада, не мог успокоить: подбежит, прижмётся, пожалеет, и сам плачет вслед за папкой. Натерпелась тогда матушка, еле успокоила, рассудила мужа. И то правда: работа у него такая – быть с прихожанами не только в радости, а и в горе тяжком разделять их судьбу. Но на всех не хватит сердца отца Петра, впору и поберечься, да, видно, принял батюшка очень близко трагедию, что разразилась в Пустошке. Какой нормальный человек сможет выдержать такое зрелище, как заживо сожженные люди?

Женщина стоит, вздыхает, горестно качает головой. Сын слез с мамкиных рук, хворостинку нашёл, меж ног зажал, сейчас скачет, как на лошадке. Потешный сынок. А уж краси-ивы-ый! А умненький! Сердце матери замирает, глаза влагой взялись, душа затрепетала от умиления.

После того, как рукоположили мужа в священники, сразу же официально направили батюшкой в этот приход, в эту церковку. Приехал Петя, да и не Петя вовсе, а отец Пётр, и она с тех пор не просто Агаша, а матушка Агафья. Сейчас к ней так все прихожане и обращаются. Сначала было как-то не по себе, неудобно, потом привыкла. Ей уже кажется иногда, что она и родилась матушкой, настолько вошла в роль, пообвыкла, полюбилось всей душой, всем сердцем приняла такую должность при муже и при храме святом.

Первое время по приезде мужа места себе не находила, терзалась душой, чувствуя свою вину, свой грех великий перед любимым человеком. Боялась, что кто-то скажет, выдаст её тайну. Да и тайну ли? Неужели никто из сельчан, из прихожан не видел, как обихаживал немецкий комендант молодую матушку в отсутствие мужа? Боится даже думать, что все знают о её грехе. Несколько раз порывалась сама лично рассказать мужу. Но что-то удерживало от такой откровенности. Что? Не разбиралась в себе, не стала доискиваться. А сейчас считает, и, слава Богу, что не рассказала. В могилу с собой заберёт эту тайну, грех свой неоплатный перед мужем.