Вишенки в огне - Виктор Бычков

– Вот и всё! – к уверенно шагающему коменданту подстраивались его подчинённые, не до конца понимая, о чём он говорит. – Там встретитесь, – закончил загадочной фразой.

«Зачем ребёнку оставаться сиротой? Не лучше ли ему разделить участь матери, быть с ней вместе в загробном мире?» – как всегда, штурмбанфюрер был великодушен. Сегодняшний день не был исключением. И это несмотря на такие тяжёлые, трагические события, большие потери среди его сослуживцев. Просто он не мог изменить себе, своим привычкам. И умел держать себя в руках. Статус и должность обязывали…

Сел в служебную машину, с удовольствием откинулся на спинку сиденья, снял фуражку, достал из кармана удивительной чистоты белый платочек, вытер капельки пота на лбу, позволил себе расслабиться. Не часто он позволяет себе расслабиться, отрешиться от суеты повседневных дел. А вот сегодня, сейчас дал себе такое послабление, великодушно разрешил. Он устал, чертовски устал! Всё-таки, должность коменданта деревни Слобода не такая уж и лёгкая, как могло показаться случайному человеку. Зря ему завидовали и завидуют его знакомые и друзья. Они далеки от жестоких реалий жизни. В этом твёрдо уверен штурмбанфюрер СС, который устало прикрыл глаза, небрежно махнул рукой водителю:

– Nach Kaserne! – он и здесь, в кабине служебной машины, оставался верен себе, был великодушным: разрешил солдату отвести себя до казармы. Он уважал и ценил себя. И был настолько добр, настолько щедр, что его великодушия хватало и окружающим.

Емеля давно сидел в погребе вместе с маленьким Васей. Мальчик всё норовил подняться по лесенке, но старик, сделав страшное лицо, всякий раз оттаскивал от лестницы вглубь погреба за бочку с солёными огурцами. Здесь темно, но люк прикрыт неплотно, и старческие глаза уже привыкли к темноте. И кажется не так страшно, когда стреляют. Емеля всегда боялся выстрелов, а сейчас тем более.

К нему в последние годы опять вернулась спокойствие и уверенность. Правда, здоровье совершенно не то, что было при отце Василии. «Видимо, – думал юродивый, – батюшка с матушкой скучают на том свете без Емели, вот и забирают потихоньку у него здоровье, просят поторопиться к ним».

А он и так уж засиделся здесь на этом свете. Стал часто ходить на кладбище. Не дальше как вчера опять был там, до конца выкопал свою могилу, ещё раз подправил, подравнял. Решил уложить, похоронить себя рядом с родными и любимыми при жизни людьми: батюшка с матушкой по правую руку, мамка – по левую. Вот благодать-то будет! Хотя и тяжко было копать, не за один день управился, почти неделю рыл, но вырыл-таки. Емеля понимает, что если он умрёт, зачем людей утруждать? Он и мёртвым не хочет быть обузой кому-то. А так положат в гроб, да и отнесут в готовую могилку. Благода-а – ать! Поведал молодому отцу Петру о своей могиле, о своих планах, тот только укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Одобрил, значит. Ну и слава Богу! Так тому и быть! Вот только плохо, что гроб не успел сделать, а так хотелось, чтобы всё сразу: и могила, и гроб. Никаких забот: умрёт Емеля, а у него уже есть и могилка, и гробик! Можно было заказать гроб столяру Никифору, так его уж и самого нет на земле: сожгли, окаянные немцы, деревенского мастера по гробам, чтоб им ни дна, ни покрышки. Старик пытается ругать немцев, потом понимает, что они не слышат, значит, не стоит на них слова тратить зря лишний раз.

Первое время, как только начался бой, мальчик пригрелся на руках старика, уснул. А Емеле лучшего и не надо: пусть спит, не видит и не слышит того, что творится наверху.

Старик любит мальчика, сильно любит. Как-то матушка с батюшкой оставили мальчонку на попечение Емели, сами куда-то отлучились на полдня. Тогда старик сидел, смотрел сначала на спящего ребёнка, а когда тот проснулся – на играющего, и так наплакался, так наплакался, как никогда ещё не плакал. Только плач, слёзы его были от умиления, от радости, от счастья, что Бог даровал ему, Емеле, держать на руках, созерцать такое… такого мальчика, как маленький Вася, Васятка, Василёк. И он понял, Емелю озарило в очередной раз, что в образе мальчика для него воплотилась благодать Господня, что раньше исходила от церкви, мамки, отца Василия, матушки Евфросинии и Макара Егоровича Щербича. Вот этот ребёночек воплотил в себя, заменил Емеле всех недостающих ему родных и близких людей. Как тут не любить Васятку?! Вот поэтому он и оберегает неразумное дитя, просит помолчать, не то услышит дьявол и сделает худо Васильку.

Люк открылся, над ним склонилось солдатское лицо в каске. Емеля ещё крепче прижал к себе ребёнка, забеспокоился, засуетился вдруг. Вот теперь он отчётливо понял, что за ним пришла смерть – холодом пахнуло, обдало в груди, и застыло там, потесним его душу, подтолкнув её к выходу из тела, туда, где она ещё ни разу не была, куда противилась, но уже готовилась. Такого ощущения никогда у Емели не было. А тут появилось вдруг, и так явственно, как и силуэт солдата на фоне солнечного дня в люке погреба. Раньше было трудно, плохо, даже больно иногда, но присутствия смерти не было слышно, старик это очень хорошо помнит и знает.

А сейчас она стояла где-то рядом. Емеля прислушивается к себе, пытаясь почувствовать страх. Но его нет. Странно, но страха не было, хотя смерть уже пришла, стояла у кромки люка. Ну что ж, раз пришла, так тому и быть. И он примет её, встретит стоически, как Богом данную веху в его жизни и пройдёт её, преодолеет со смирением, как и подобает православному человеку, как встретили её его лучшие друзья вот здесь, у стены храма.

Но он засуетился не из – за себя: на руках был плачущий Вася. Сейчас надо было оградить, спасти мальчика. Васятке угрожает беда! Смертушка зависла над головкой Васеньки! Вот что страшно, а не дыхание смерти в собственной душе. Он готов к собственной кончине, а вот мальчик… Мальчик должен, Василёк обязан жить! Емеля это знает: Васятка должен жить и будет жить! Емеля спасёт его!

Старик ещё и ещё раз в спешке оглядывает тесную ямку погреба, крутит головой, волнуется, стараясь отыскать укрытие для ребёнка. А Вася как будто не понимает той опасности, что нависла над его светлой головкой, плачет, зовёт мамку с папкой. Только вместо родителей услышали его голос враги, смерть услышала…

– Тихо, тихо, мой маленький, – исступленно шепчет старик, всё сильнее прижимая к себе мальчика. – Тихо, тихо-хо-хонько-о, ласковый.

А сам вжимался спиной в земляную стенку погреба, не отрывая взгляда от люка.

Солдат исчез, а теперь он увидел в проёме на фоне голубого неба коменданта. Старик его знал, знал очень хорошо это исчадие ада, видел не единожды, считал виновником всех бед не только его, Емели, но и всего уклада жизни, к которому он привык. Не было этого страшного человека в Слободе – всё было хорошо, покойно, привычно. А потом появился вот этот страшный человек, вместе с ним пришли такие же страшные люди, больше походившие на дьяволов в человеческом обличии, и всё хорошее закончилось.

– Вот она, смертушка пришла, – Емеля почему-то был твёрдо уверен, что именно вот этот человек принес ему смерть. Не тот солдат, что первым открыл люк погреба, а именно комендант лично принёс ему смерть.

Беззвучно шевелил губами, успевая одной рукой затолкать мальчика за бочку с солёными огурцами, а другой осенять себя крестным знамением.

– Упаси, Господи, душу невинную, маленькую, упаси, Боженька.

Брошенная граната сначала глухо ударилась о дно, подлетела вверх, потом немного прокатилась по земляному полу погреба и застыла в своей страшной силе почти у ног юродивого.

Старик всю жизнь боялся выстрелов, взрывов. Он не терпел, когда стреляют. Это противоречило его естеству. Он знал точно, что люди не должны стрелять друг в друга. Как и знал, что вот от этой колотушки, что упала на дно погреба, исходит смерть, смерть не только ему, но и любимому, самому дорогому для Емели человечку на земле – Васильку. Но он, Емеля, не может позволить смерти забрать мальчика, он сам заберёт её, эту смерть, примет на себя. Зачем же смерть ребёнку? Он жить должен, Емеля точно это знает: дети должны жить! Он оградит Василька от преждевременной смерти.

Старик успел в первый и в последний раз в жизни грубо оттолкнуть ребёнка за бочку, а сам наклонился, грудью упал на гранату, вжался старческим телом в землю, уже явственно чувствуя, физически ощущая пока ещё живой плотью смертельный металлический холод под собой.

Приглушенный взрыв долетел и на колоколенку до отца Петра. Страшная боль разрывала грудь, не давала дышать, пошевелиться. Что-то давило и сверху. Кое-как смог поднять руку, нащупал тяжесть на груди. Ладонь прикоснулась к холодному, неживому лицу жены. Как бы ни было больно физически, он всё же понял, почувствовал на себе, ощутил мёртвое тело матушки Агафьи. Не живое, не раненое, а именно мёртвое. Откуда-то с преисподней его житейского опыта, а, может быть, и опыта его прародителей он знал, что мёртвые тяжелее живых. Вот и его жена, его Агафьюшка давила на грудь не как живая. Он знает, как прикасалась к нему жена при жизни. Ошибки быть не может: она мертва. Ужас оттеснил, убрал боль в груди, заменив, заполнив собою всё естество священника. Снова потерял сознание.