Некроманты (сборник) - Вячеслав Бакулин

– Увидеть тебя.

– Фенхель, не начинай опять.

– Мы давненько не встречались. Нашим старым составом… Клуб Покойников, а? Как тогда, на Циприке, помнишь?

– Не хочу вспоминать. Как там Кауперманн?

– Сто лет с ним не виделись. Но отрадно знать, что хотя бы его судьбой ты озабочена.

– О чем ты?

– Не хочешь спросить, как мои дела?

– А зачем? Раз пришел – значит жив.

– Он тебе всегда нравился? Кауперманн?

– Я думаю, у него большое будущее.

– А как же Ибис?

– А что Ибис?

Зачем я сюда приперся, думаю я.

Все, что было, быльем поросло. Нас теперь не связывает ничего, кроме общих знакомых. И кроме той истории, из-за которой мы познакомились.

Нам навстречу идет вислоусый худой старик в полосатой пижаме, машет сухонькими ладошками, бурчит себе под нос: «…над ареной ярой моря буревестником слетавши, я, как пингвин, нежно спрячу тело жирное в утесы…»

Проходит мимо, бормоча, жестикулируя и не замечая нас. Останавливаемся, чтоб пропустить его. По лицу Регины пробегает тень.

– Смешно и страшно, – говорит она. Внезапно оборачивается ко мне. – Знаешь, кто это?

– А должен?

– Лукисберг-старший.

– Автор «Имперских Хроник»?! Ох, жжешь, гребаный заедрический…

– Да, я примерно так же подумала, когда узнала. Наш живой классик… Младший Лукисберг часто бывает тут. Хороший сын. Да и человек, судя по всему, хороший. Находит время, несмотря на всю эту свою занятость синематографическую, навещает. А помочь ничем не может.

– Грустно, Регина.

– Грустно, Фенхель, – кивает она. – Иногда мне кажется, что и мы тоже… Впрочем, неважно. Мне пора идти.

Она вяло машет ладонью, прощаясь, уходит прочь.

Я смотрю вслед удаляющейся хрупкой фигурке в белом халате.

Регина – единственная женщина, которую я сделал героиней своего гребаного романа.

Что она имеет в виду? Мы – такие же психи, как старший Лукисберг, на синеме которого я вырос? Мы – потерявшиеся в реальности живые трупы?

Я не смогу уточнить – она не расскажет мне. Хотя раньше я был бы первый, с кем она поспешила бы поделиться. Мы чужие люди, нет никакого «мы», есть она и есть я. И остались только воспоминания о том дне, когда мы праздновали свое чудесное спасение, выпивая вчетвером в Т-конюшнях возле циприкской гавани, а у пристаней шумела толпа, завывала сирена, гнусаво бубнили громкоговорители.

О том дне, когда нас объявили покойниками и вычеркнули из списков.

«…в тучах рыжего песка, царапающего линзы защитных очков и респиратор, под палящим солнцем, на краю пустыни и неподалеку от центра ада – затерялись мы.

Выброшенной на берег китовой тушей громоздился дирижабль, вихри самума безжалостно терзали его, спешили занести песком. Черный штандарт колыхался над руинами.

Самум нес со стороны Каярратских минаретов, из-за дрожащих в мареве дюн, бредовые переливы: «…лелеи лелеи ла‑а‑аи ди лаалима аафрина ди хуузаин ди ди…»

Я стащил респиратор, злые солнечные лучи впились в кожу. Поднес к пересохшим губам горлышко фляги. Пусто.

Ибис, кряхтя и спотыкаясь, тащил по крыше тела в белых бурнусах, выкладывая из них триангуляцию, – знак тем, кто придет за нами с неба.

Солнце прожигало насквозь кожу летного комбинезона. Я прижимался затылком к стене, слушал, как плачет эта девчонка из Благотворительной миссии. Все плачет и плачет, и не было никаких сил ее успокаивать. Хотелось кричать: «Дура, ты должна быть счастлива, что мы тебя вытащили. Пока до тебя не добрались джаферы или национальное ополчение Файдала. У тех и других руки по локоть в крови, а у тебя слишком рыжие волосы и слишком голубые глаза, которые не спрятать ни за какой паранджой. А им уж нет разницы – приехала ты сюда кормить их чумазых детей пилюлями или прилетела, как мы, жечь их напалмом и травить хлорцианом. Если будет приказ…» Но у нас не было даже этого долбаного приказа – травить и жечь. Не было сил на крик. Оставалось только ждать.

Ибис остановился посреди крыши, над телами в белых бурнусах. Козырьком приложил руки в перчатках к гогглам. Потом заковылял ко мне на полусогнутых, бормоча сквозь респиратор. Стал показывать знаками, но солнце слепило, и опять проснулась боль в левом боку: «Твою мать, Ибис, ты можешь говорить внятнее?!» Он повалился на каменное крошево рядом со мной: «Всадник, Пурга, я вижу всадника!»

Я на карачках пополз к митральезе на краю крыши. Черное полотнище трепетало над ней.

Полз и думал, какая ирония будет погибнуть именно тут. Рядом с этим городишкой, ставшим местом действия стольких героических баллад и торжественных гимнов, исполняемых на ладийском, фурунси и джаферском. Он был знаком с самого детства по красочным картинкам в книжках. Библиотека у отца была отличная, дома он появлялся редко – разъезжал по экспедициям. Я и его представлял себе вроде каярратского фараона. В бороде и меховом малахае, на которые так похожи были сшитые из леопардовых шкур колпаки фараонов. Только вместо трона из слоновой кости – сани, запряженные собаками, вместо церемониальных жезла и зеркала – секстант и теодолит.

Теперь предстоит подохнуть в прямой видимости города своих детских грез. Ирония, в корень ее ядрить. В том самом городе, где высаживался десант генералиссимуса Сирена-Ордулака, князя Буконийского, графа Хиризтанского, Легендарного и Непобедимого. Все эти его гренадеры, и мушкетеры, и драгуны с казаками.

В Каяррате были аж три чуда света – Маяк Похититель Солнца, Библиотека Викитолиса и Пирамида Завета. Но контр-адмирал фон Корпс (напудренный парик, треуголка, золотая шпага), осмотрев место высадки со своего флагмана через подзорную трубу, бросил крылатую фразу: «Мне нужен обзор!» Артиллеристы взяли под козырек, обстрел продолжался трое суток. Каярратские чудеса превратились в живописные руины, растиражированные впоследствии на миллионах открыток. Город-призрак грудился по берегам мутной желтой речки, выставив иглы минаретов. Скопище причудливых многоэтажных построек, стилистика всех минувших эпох, глинобитные хибары, выжженные солнцем площади, уставленные пестрыми рыночными палатками и торчащими то тут, то там пучками блеклых пальм и кактусов, именовавшиеся в довоенных буклетах Легендарными Каярратскими Садами, Четвертым Каярратским Чудом. Все это выгорало на солнце сотни лет, пока полковник Файдал Аль-Гассейни не решил плеснуть немного маслица на сковородку, и две супердержавы сделали на него ставку, и оба высочайших монарха решили, что новая подружка даст ему первым. Нас подняли по тревоге, а потом в Каяррат вошли джаферы. Но мы все равно успели первыми. Что не отменяло того факта, что теперь мы, дружок мой Ибис, в полной заднице…»

Мы с Ибисом сидим во флюговской пивной «Оркел Жуковице».

Подвальный этаж утопает в клубах табачного дыма. С кухни несет тушеной капустой. Радиоточки по углам ведут репортажи со скачек на Каян-Булатовском Гипподроме, забегов Т-варей на Визардовых болотах и рубберского Чемпионата по хедболу в Линьеже. Смутные личности в потертых пиджаках сопровождают их возгласами радости и отчаяния, со звоном сдвигают кружки и брякают ими по дощатым столам.

Ибис самый спокойный, нормальный из моих приятелей. Знакомы чертову прорву лет, с тех легендарных времен, которые я хочу забыть. Ему в моем гребаном романе отведена значительная роль.

Пенистый, отдающий кислятиной «оркел» Ибис цедит с таким же выражением лица, с каким, наверное, пьют чай на приеме у ихтинской королевы.

– Как идут дела, Ибис?

– Дела не идут. Дела стоят.

Он заведует рекламой в «Гаймен&Притчетт», сети магазинов мужской одежды, поэтому одет как истинный денди.

– Недавно виделся с Региной.

– И как?

– Никак.

– Ясно.

Молчим, тянем пиво, слушаем бормотание комментаторов. Закуриваю сигарету.

– Есть вести от Кауперманна?

– Никаких.

– Все вращается в кабинетах, а? Небось далеко пойдет.

– Кто его знает? Может, плюнул на все и загорает на пляже где-нибудь в Ливадане, тянет коктейль через соломинку. Он всегда был замороченным парнем. Себе на уме.

– Точно.

С Ибисом приятно просто помолчать.

– Ты не думал о том, чтобы уехать отсюда?

Отпив из кружки, я недоуменно переспрашиваю:

– Уехать из Яр-Инфернополиса?

– Да.

– Как-то не задумывался…

– Я бы хотел свалить отсюда, Фенхель. Туда, где жизнь, понимаешь? Что-то такое… Не знаю, как сказать… Настоящее. Солнце и… море… Что-то реальное, яркое…

Он тихо смеется.

Я неуверенно пожимаю плечами.

– Все это вздор, – говорит Ибис, поднимая бокал. – Выпьем за то, что нам удалось выбраться живыми из всего того дерьмища, через которое мы прошли.

Мы пьем, не чокаясь.

Я думаю над его словами. Уехать… Но куда? И зачем?