Некроманты (сборник) - Вячеслав Бакулин

– Зачем ты заклинил баллер? – в шуме волн приходилось кричать, но так было даже лучше.

Губы старпома кривились то ли в улыбке, то ли в гримасе отчаяния.

– Мне нужно было пройти через волну-убийцу. Это был мой шанс.

– Зачем?!

Старпом косо дернул плечами. Капюшон упал на плечи, и капитан увидел, что тот действительно улыбается, горько и безнадежно, как висельник, обводящий взглядом толпу, прежде чем ступить на эшафот.

– Есть легенда о том, что некр, пройдя через волну-убийцу, станет обычным человеком.

Капитан покачнулся, обретая равновесие после очередной волны, и только сейчас сообразил, что губы Сергея Ивановича не шевелятся. Голос некра звучал в его голове.

– Получилось? – безнадежно спросил он, уже зная ответ.

– Легенда оказалась ложью, капитан. Рассчитанной на глупых некров вроде меня. А ведь я всю жизнь шел к этому.

Старпом опустил руку, и пистолет загремел по палубе, тут же укатившись к краю и без брызг канув в море. У мотобота стоял безоружный некр. А перед глазами капитана снова горели саманные домики.

– Да бросай же ты, сука, броса…

Граната жгла руку, а он, оцепенев, наблюдал, как исчезает под телами зомбаков сержант. Его оборвавшийся крик еще долго звенел в ушах, заглушая остальные звуки. Но Василий уже не смотрел на жуткую мешанину тел. Слепо глядя затянутыми бельмами глазницами, на него наступал сын.

– Я дал себе клятву, – глухо сказал Василь Васильевич, – и я тоже шел к ней всю жизнь.

Шторм заворочался, обдав непрошеных гостей тучей брызг. Шлюп-палуба норовила выскользнуть из-под ног, так что пришлось сразу схватиться за леер.

Где-то там за тысячи миль, недалеко от приморского поселка, остался безымянный холмик. Могила сержанта – памятник его нерешительности. Капитан мотнул головой, оттягивая момент развязки.

– Что случилось с Юйковым?

Старпом удивленно покосился на капитана.

– Полез крепить аварийный плот. Я нашел его слишком поздно, чтобы успеть что-то сделать.

Вопросов больше не оставалось. Палуба угрожающе накренилась. Волна плотоядно потянулась к людям и отступила. Шторм заканчивался.

После печально известной Новосибирской аномалии, возникшей на месте Института молекулярной и клеточной биологии, некромутация довольно быстро распространилась по региону. Но правительство не стало выводить проблему на государственный уровень, ограничившись оцеплением района аварии. Новоявленные некры довольно долго были предоставлены сами себе. Сначала к ним обращались в надежде вернуть родственников и родных, чтобы вскорости обратиться уже об обратном упокоении. Зомбаки представляли из себя безвольных кукол, способных выполнять простые поручения хозяина – некроманта. Потом вышел закон, запрещающий некрообряды, и о некромантах забыли на долгие двадцать лет. Пока не стало слишком поздно. Потому что «вспомнили» о них «заклятые друзья» страны. И предложили то, в чем отказали остальные: признание, деньги, власть…

Новосибирск пал первым. Его жители так и не поняли, что произошло. Холодным утром пятнадцадцатого февраля две тысячи девяносто девятого года первая Новосибирская некроармия выдвинулась в сторону Кемерова.

После войны маятник качнулся в другую сторону. Некроамулеты висели на каждом углу. Спецы приезжали по вызову в течение десяти минут и увозили подозреваемого. Никто из задержанных больше не возвращался. Шептались, что некроамулеты ненадежны, дают погрешность в восемь-девять процентов. Шептались, что аппаратура спецов иногда сбоит. Шептались, но протестовать не пытались. Слишком свежими были воспоминания об ужасах недавней войны.

Холодный ветер ударил в лицо, заставляя зло сощуриться. Волны воинственно обрастали гребешками. Капитан с усилием потер лицо и недоуменно посмотрел на мокрые ладони.

– Не беда не дойти до цели. Беда – когда, дойдя к цели, ты обнаруживаешь, что она уже не нужна.

Топорик грохнул о палубу, расклинившись между водяными пазами шлюп-палубы, но капитан даже не посмотрел вниз. Он развернулся и, не оглядываясь, пошел в надстройку.

Солнце заливало рубку, заставляя щуриться и прижимать руку козырьком ко лбу. Тучи разошлись, оставшись клубиться где-то позади, а прямо по курсу желтела полоска берега, тщательно вылизываемого волнами. До порта назначения было еще около трех суток ходу, но вдоль берега волнения не будет, а значит, можно рассчитывать, что даже потрепанное судно дойдет без проблем.

– Капитан, – осунувшийся за ночь Нестеренко стоял, навалившись на рулевой пульт, – визуальный осмотр показал, что якорная цепь была перерублена.

– Юйков, – Василь Васильевич выключил ненужную уже штурманскую лампу и осторожно, как хрустальный, убрал погасший некрометр во внутренний карман кителя, – достойно.

Нестеренко помотал головой, осмысливая сказанное, но спорить или переспрашивать не стал.

– Василь Васильевич, есть связь. Приемный пост Селенга‑2 на связи. – Нестеренко протянул рацию капитану.

– Селенга‑2. – Капитан с усилием потер виски. – Судно «Стрелец», позывной Юнифом, Вики, Альфа, Лима. Находимся на траверзе мыса Вознесения, девять миль. Судно попало в блуждающий шторм, есть повреждения. Во время шторма пропали без вести матрос-рулевой Юйков и старпом Волков Сергей Иванович. Также во время шторма вышел из строя некрометр. Смыло спасательный мотобот. Предполагаемое время прибытия в порт назначения второе сентября две тысячи сто тридцать второго года.

Василь Васильевич аккуратно закрепил потрескивающую рацию в пазах и вышел на крыло мостика. Позади, уже едва различимый в мешанине волн, оранжевым маяком мелькал удаляющийся мотобот.

Сергей Игнатьев

Тоттен-штаффель «Уроборос»

Город похож на действующую модель вселенной, как ее описывают святые отцы.

Внизу адская жара, клубы черного дыма и белого пара, исходящие ржавыми слезами лабиринты труб, где импами снуют чумазые истопники.

Вверху – серебряные сигары дирижаблей ползут меж острых шпилей и расписных пряников-куполов, блестят зеркальные грани, за которыми в алмазном сиянии и шелесте пальм обретаются князья мира сего.

Между верхом и низом – кипит жизнь.

Город напоминает живой организм – в струпьях сажи и плесени, вдыхает и выдыхает смог, потеет потоками грязи и талого снега, ржавая вода, дерьмо и пар струятся по кровеносной системе его трубопроводов.

Мы обретаемся между адом и раем.

По берегам затянутой радужной пленкой, запруженной судами Нави, чьи парапеты поросли ракушками и сизым мхом.

По берегам гнилостной узкой Яви, из омутов которой тянутся к поверхности, шумно лопаются пузырьки воздуха.

В осаждаемых клопами пыльных каморках много-квартирных домов. Под ажурными мостами, дрожащими от проходящих по ним составов. Под сенью рубиновых звезд и крыльями платиновых соколов.

Между небом и землей обретаемся мы – двенадцать миллионов живых историй, глупых мечтаний и черно-белых снов – гребаная душа этого города. То, что делает его по-настоящему живым.

Яр-Инфернополис. Город похороненных надежд. Это мой дом.

Я тяну абсент за столиком на верхнем этаже арт-кафе «Сад расходящихся Т».

Тускло светят неоновые лампы, мерцают на испещренных фианитами стенах, бликуют на обтянутых серебряной тканью диванах. Все пропахло приторными духами и перегаром, наркотиками и сексом.

Кроме меня, посетителей нет. Нет и персонала. Сегодня кафе закрыто. На высоких дверях, поверх традиционного «Мертвяков после 22:00 не обслуживаем», висит табличка:

«МОРИМ НАСЕКОМЫХ»

Это ложь. Просто я устроил себе выходной. Могу позволить – кафе принадлежит мне.

Некогда мое полное имя звучало как Фенхель Огюст Дюваль граф де Пуазен де Айпан-Тиат де Данст барон фон Мизгирефф.

Длинновато, а?

Было время, меня звали покороче – Пурга. Поганые были деньки.

Все это в прошлом.

Теперь, в арт-кафе «Сад расходящихся Т», я просто Фенхель Данст.

Если вы хоть однажды бывали тут – наверняка видели меня. Тот парень в фиолетово-черном фраке и цилиндре, в лиловых перчатках и с лиловой гвоздикой в петлице, вокруг которого здесь все крутится.

Я смакую призрачную зелень, мертвенную горечь абсента. Смотрю на пустую сцену, засыпанную цветными конфетти, спиральками серпантина и мерцающими блестками.

Вчера на этой сцене извивались расписные девочки с ангельскими лицами и бриллиантами в пупках. Гудел контрабас, звенел бубен, вибрировало под смычком полотно двуручной пилы, завывали трубы и хрипела каллиопа…

Смотрю на столы, на скатерти с винными потеками, пятнами жира, приставшими крошками и кокаиновой пылью. Вчера над ними разлетался хохот и визг, выстрелами хлопали пробки шампанского, шныряли клетчатые парни в шапках с бубенцами и карлики, жонглирующие ножами…