Это Моя Земля! - Борис Громов

Где именно «там» — и без пояснений понятно. Ну, если с этой точки зрения на ситуацию смотреть, то конечно. Жизнь она все же лучше смерти. Но только уж больно варианты вырисовываются… Неприглядные. Или в этакий мини-колхоз, грядки полоть с утра и до темноты, или к какому-нибудь мужику в содержанки, или дальше в дырявой палатке с дымящей печкой сидеть. Сказочный выбор!

— Постойте! — кольнуло вдруг внезапно Женьку произнесенное женщиной слово. — Вот вы сказали, что эти ваши… ну, колхозники… Получат оружие. А его что, всем желающим выдают?

— Да, — подтвердила та, явно не удивившись такому, еще пару недель совершенно невозможному, дико звучащему вопросу, — практически. Там главных условий всего три: отсутствие судимостей или болезней «по дурке», возраст не меньше восемнадцати и наличие хоть какого-то документа, удостоверяющего личность.

— А где можно получить? — пережившая ужас трехсуточного заточения в офисе, когда шансов нет не то, что выбраться, но и гарантированно с собой покончить, чтоб дальше не мучиться, Женька к возможности получить в руки оружие отнеслась предельно серьезно. Да и Тарасик, нежно поглаживающий приклад своей «Саёжки» перед глазами до сих пор стоял. Глядя на него, Женька ясно осознала — в новом этом новом мире, страшном и жестоком, только вооруженный человек сможет считать себя человеком в полном смысле этого слова. Почти как у каких-нибудь древних славян, кельтов или еще каких-нибудь викингов. Вооружен — человек, нет — холоп, смерд, скотинка серая, бесправная и бессловесная, живущая исключительно милостью тех, у кого оружие есть.

— Да у нас на складе РАВ,[85] — равнодушно пожала плечами женщина. — Прямо позади столовой, вправо от МСЧ[86] — дорога. По ней иди мимо склада ГСМ[87] и автопарка, немного не доходя до КПП, справа от дороги здоровенный такой ангар будет за забором, на калитке — табличка. Мимо не пройдешь.

— Спасибо.

Женька половину сокращений в речи своей собеседницы не поняла, но направление движения все-таки уяснила. Это главное. А дальше, как папа шутил: «Язык доведет не только до Киева, но, иногда, и до Магадана».

К ее бесконечному удивлению, никакой очереди, по которой она, собственно, и надеялась легко найти склад, перед ним не оказалось. Снаружи ангар оставил странное впечатление — на небольших треугольных фанерных табличках, белых с широкой красной каймой, что торчали на колышках посреди примерно двухметровой, разровненной граблями, песчаной «дорожки» между двумя рядами забора из колючей проволоки — суровые надписи трафаретом: «Стой! Запретная зона!», «Стой, стреляют!», «Осторожно — мины!»… А сваренная из железного уголка калитка в этом самом заборе — гостеприимно распахнута. И Женька, не обращая внимания на угрожающие предупреждения, отважно прошагала к ангару. Ворота в него тоже оказались не заперты и одна большая створка — приоткрыта. Не широко, но ей протиснуться хватило. Внутри она почти сразу уткнулась в решетку из толстых железных прутьев, за которыми виднелись длинные, уходящие во мрак ангара, ряды очень высоких стеллажей, на полках которых громоздились сотни разного размера деревянных ящиков.

— И кто это ко мне пожаловал? — слева от Женьки внезапно зажглась тусклая лампочка, и она увидела за прутьями решетки небольшую комнатку. Почти обычную такую каморку, только стены не сплошные, а решетка. И убранство для таких вот каморок вполне стандартное: деревянный, некогда лакированный и сильно поцарапанный письменный стол, на котором лежат кипой какие-то бумаги, и стоят рядышком старенькая настольная лампа и почти новый ноутбук «Тошиба», низкий, накрытый синим армейским шерстяным одеялом топчан в углу. В решетке перед столом, чуть выше уровня столешницы проделано окошко с широким, тоже металлическим, из гладкого полированного стального листа, подоконником, невысокое, но длинное. А на топчане сидит, щурясь и моргая на свет, пожилой мужчина, одетый в уже ставший ей привычным за последние дни камуфляж.

— Прости старика, красавица, что-то разморило меня после обеда, вот и прикемарил, пока нет никого, — обезоруживающе улыбнулся он и развел руками, как бы извиняясь.

А приятный дяденька. И улыбка хорошая, добрая, и глаза такие… располагающие. Вот только уродливый большой шрам на правой щеке немного впечатление смазывает. Но не портит, даже несмотря на шрам он похож на этакого доброго дядюшку.

— Здрасте, — немного невпопад брякнула Женька.

— И тебе не хворать, дочка. Меня, кстати, Николай Николаич зовут, дядя Коля. С чем пожаловала?

— Очень приятно, Женя, — вежливо кивнула она. — Я к вам за оружием пришла. Мне в штабе сказали, что его тут выдают.

— Вот ведь времена настали, — как бы самому себе протянул кладовщик дядя Коля, — раньше красивым девушкам цветы нужны были и подарки всякие. А теперь — вот эти железки… Ой, плохи дела…Что ж тебе выдать-то, красивая? «Трехлинейка» тебе великовата будет, ты сама чуть выше ее ростом, да и СКС великоват будет. ППШ — уж больно тяжелый, неудобный…

Пока, бормоча что-то себе под нос и поскребывая подбородок мозолистыми пальцами, кладовщик размышлял, чем бы ему все же вооружить Женьку, она подошла ближе и стала разглядывать развешенные на стене позади топчана, единственной нормальной стене этой маленькой кондейки, плакаты и фотографии. Плакаты, впрочем, ей интересными не показались — обычные рекламные постеры с полуголыми длинноногими красотками в разнообразном камуфляже и с оружием. На каждом — логотип фирмы «Носорог», выпускающей, как Женька поняла, все эти самые шлемы, щиты и разную форму. А вот фотографии оказались куда интереснее, пусть и были маленькими, да и освещение хорошим назвать было трудно. Но на зрение она никогда не жаловалась и потому без особого труда их разглядела. Надо же, чем-то даже похоже на плакаты. Правда, на ярких глянцевых плакатах — почти раздетые девицы с большим, едва прикрытыми новенькими, яркой расцветки камуфлированными куртками и майками, бюстами, замершие в неестественных, явно постановочных позах с автоматами, которые, похоже, и держать-то толком не умеют. А на фото, блеклых и выцветших — совсем даже наоборот, молодые, крепкие, коротко стриженные или выбритые наголо парни, в потрепанном, выгоревшем камуфляже, увешанные с ног до головы оружием. Причем оружие это, по всему видно, им так же привычно, как собственная рука и нога, оно от них просто неотделимо. По одной фотографии, на которой группа таких вот ребят позирует на фоне избитой пулями до состояния решета придорожной стелы с большими, тоже сильно пострадавшими буквами, складывающимися в слово «Грозный», она определила-таки место, где все снималось — Чечня. А еще на одной, уже совсем другого качества, словно ее хороший фотограф для какого-нибудь журнала снимал, она увидела среди парней в темно-красных беретах, хозяина кондейки. Правда, на фото он лет, наверное, на двадцать пять-тридцать моложе, лицо суровое, с упрямой складкой на переносице, ухоженные, почти гусарские усы. Одет в новехонькую камуфлированную форму, чем-то отдаленно похожую на камуфляж спасших ее омоновцев, только более темных тонов и с пятнами, больше похожими на кляксы.[88] На голове — такой же как и у остальных берет, который, она вспомнила, называется краповым и который носят только самые крутые парни из спецназа Внутренних войск, на груди два светло серых креста на темно-бордовой колодке[89] и хорошо знакомая ей по открыткам ко Дню Победы и фильмам про Великую Отечественную медаль — «За отвагу». Молодой дядя Коля опершись подбородком на кулак, смотрит на играющего на гитаре и что-то поющего парня. И глаза у него очень грустные. Надо же, это получается, что забавный кладовщик в прошлом — настоящий герой, спецназовец. А ведь по виду и не скажешь.

— Это ведь вы? — зачем-то спросила она, указав на фото.

— Где? — отвлекся от своих размышлений кладовщик и поднял взгляд на фотографию, на которую указывала Женька. — Ну, да, я. Был когда-то. Давным-давно, так давно, что это уже почти неправда.

— Давно, — согласно кивнула Женька. — Вы там молодой совсем и эти мальчики вокруг вас…

— Они многие навсегда такими молодыми и остались…

Глаза у него буквально на мгновение вдруг стали точно такие же, как на фотографии. Видимо, та песня, что пел спецназовец-гитарист с фотографии, тоже была очень грустной. А потом Николай Николаевич тряхнул головой, словно отгоняя излишне навязчивые воспоминания, и снова улыбнулся улыбкой доброго дядюшки.

— Знаю, что тебе дам, красавица. Хоть и не положено, вроде, да кому теперь до этого какое дело, в конце концов! Тут я хозяин. И никто мне указывать будет. Подожди немножко.

И с этими словами дядя Коля буквально растворился в полумраке между стеллажами. Через некоторое время там дважды с небольшим интервалом что-то громко грохнуло, словно сначала сдернули с полки тяжелый ящик, а потом закинули его назад. А еще через минуту из темноты нарисовался довольный донельзя кладовщик, несущий в руках небольшую светло зеленую брезентовую сумку необычной формы. Достав из кармана большую связку ключей, он клацнул массивным замком и, приоткрыв дверь в решетке, приглашающее мотнул головой. Заходи, мол. Закрыв за вошедшей Женькой дверь, он направился назад в свою каморку. Небрежно положив на стол сумку (ого, а бумкнуло солидно, тяжелая, видать), он плюхнулся на старенький табурет, деревянный, покрашенный точно такой же бледно-серой краской, что и стоящие у них в палатке кровати и, молча указав ей на второй такой же, стоящий возле топчана, расстегнул простенькую, словно на браслете старых наручных часов, застежку. Лежало в сумке что-то странное, похожее на очень большой, почти квадратный пистолет с несуразно маленькой для таких размеров рукояткой. Из двух наружных кармашком он достал два разной длины, один почти в два раза короче другого, тонких металлических… Палочки? Столбика? Магазины! Вот, вспомнила она правильное слово, это такие же магазины, как у автоматов омоновцев и солдат охраны, как у «Сайги» Тарасюка, только тоньше. Наверное, патроны размерами меньше. А дядя Коля тем временем надавил куда-то пальцем и откинул с верхней части оружия назад тонкую, вертикально загнутую вверх на конце планку. Ага, вот что эта штука ей напоминала! На немецкий автомат «шмайссер» из фильмов про Великую Отечественную она очень похожа. Там, кажется, такие же тонкие приклады были и магазин — один в один, особенно тот, который длинный.