По обрывистому пути - Степан Злобин

— Иван Петрович! — спохватилась Дарья Кирилловна. — Вы не так меня поняли. Я старой народнической закваски. И никогда не была юдофобкой. Я просто хотела сказать, что святое бескорыстие, ради служения… — оправдываясь, начала она.

— Ради служения европейским акционерам, — яростно перебил Баграмов, — это моя глупость, и Исаак Семенович, прав, называя меня слюнтяем! — резко и враждебно заключил он.

Вечером Баграмов заметил, что лицо Юлии заплакано. Он понял причину, но промолчал.

В мае с Дальнего Востока приехал старший брат Саши, Яков, участник боев с китайцами. Из открытой раны на левой ноге, повыше лодыжки, с сукровицей выходили кусочки мелко дробленной кости. Он уговорил хирурга на фронте не отнимать эту ногу и теперь хвалился, что всё-таки ходит на двух.

Сашка приводил его в больницу к Баграмову через день, для перевязки.

После давнишней размолвки с Юлией Николаевной Саша совсем было перестал ходить в докторский дом. Он отчаянно тосковал без дела, без чтения, но самолюбие удерживало его на расстоянии. Решил заниматься самостоятельно по учебникам, но это как-то не получалось. Выйти побегать с сельскими ребятами он стеснялся, особенно после того, как кто-то из них назвал его «отставным благородьем». Работы не было никакой. Иногда помогал он в больнице кучеру Соломону Премудрому — починить хомут, почистить конюшню.

Фельдшер Павел Никитич пристыдил его:

— Орясина вымахал! Грамотный, а без дела сидишь! Писарем мог бы быть в волостном или в церкви читать подрядился бы у попа! Иди-ка, больных записывать будешь покуда. Да руки-то вымой! Навозные вилы держал, и в больницу с такими руками! Гимнази-ист!..

И не смотря на грубость Павла Никитича и на то, что он говорил с ним тоном приказа, Сашка был рад, что фельдшер засадил его за работу… Впрочем… какая же это была работа! Имя, отчество, фамилия, возраст, какой деревни. Все остальное фельдшер записывал сам, начиная со звучного и красивого слова «анамнез».

— А что же ты думаешь дальше?.. Судьбу сотворять надо, малый! Ведь так от рук отобьешься. Запьёшь с малолетства, — сказал ему как-то Павел Никитич.

— А вы тоже от безделья запили? — простодушно спросил Саша.

— Дурак! Положи перо и карточки. Вон из больницы! — закипев, скомандовал фельдшер.

Саша опять остался без дела.

На третий-четвертый день болезни доктора мать укорила Сашу в бесчувствии:

— Юль Николавна-то тает как свечечка, вся извелась вокруг доктора. Добрые люди-то. Ты бы пошел подежурил! Одно тебе дело — только в запече тараканов давить!

— Прогонит она меня. Я тебе говорил, что я с ней поругался, — угрюмо ответил Саша.

— А ты иди повинись, поклонись! Помирает ведь доктор! А человек-то какой хороший! Иди пособи. Когда в доме беда, грех помнить про зло!

Саша несмело явился к измученной Юлии Николаевне.

При виде доктора, лежавшего без сознания, он почувствовал себе вину в том, что отдалился от дома, от всей их семьи.

— Идите поспите, Юлия Николаевна. Я посижу, а будет что надо, вас подниму. Не бойтесь, я не усну! — с теплым участием шептал Саша.

— Спасибо, Саша. Я уж падаю. И маму жалею будить, она тоже устала, — сказала Юлия Николаевна просто, так просто, как будто между нею и Сашей не было никакой размолвки. — Сейчас я тебе принесу что-нибудь почитать, чтобы было не скучно…

Теперь, с выздоровлением доктора, Саше был снова открыт доступ в больницу, и регистрация больных стала его постоянным делом. Павел Никитич не поминал Саше о дерзком, вопросе…

Возвращение брата с войны было радостью маленькой семьи Марьи Егоровой. Саша и Яков, двое ее сыновей, были отрадой Марьи. Нет, она даже не сетовала на Сашу за то, что его исключили из гимназии, когда доктор ей объяснил, что с ним поступили несправедливо.

— Вся земля на неправде стоит ведь, Иван Петрович. А по мне — без ученья прожить не беда, а без правды — горе! Бог с ней, с гимназией! Отцы аза-буки не знали, горбом добивались хлеба — и детям по нас идти. Не барская кость! — по-своему рассудила она.

Когда возвратился хромой Яков, Марья сама пришла к Баграмову:

— Иван Петрович, всю жизнь буду бога молить за тебя. Ведь знаю — ты сам-то не молишь. Исцели ты мне Яшку. Постарайся из всей твоей науки, как можешь. Развовсю расстарайся, голубчик, а?

— Хорошо. Обещаю. Обещаю тебе «развовсю»! — серьёзно сказал Баграмов.

Саша опекал застенчивого брата, который считал, что можно доктора затруднять и пореже. С интересом слушал Саша братнины рассказы о войне, о Дальнем Востоке, которые Яков вел, освоясь с Баграмовым.

Баграмов спросил как-то Якова:

— Куда же ты теперь со своей ногой?

— А куда? Все одно на завод. Тут батька родился, тут и мне помереть… Залечится, что ли, нога-то? — спросил солдат.

— Залечить-то залечим, а тяжелой работы не сможешь работать.

— Что же мне, с голоду сдохнуть?! — во внезапном приливе отчаяния воскликнул Яков.

— Да что ты, Яша! Как так с голоду? Я ведь могу зарабатывать… Как-никак перебьемся! — откликнулся брат нему горю Саша.

— Не сдохнешь, работу найдем по силам, — утешал Якова и Баграмов.

На другой день Баграмов заехал в Разбойники к Зорину и посоветал ему заглянуть к Марье Егоровой, познакомиться с её сыном-солдатом…

Как-то глубокой ночью в докторскую избу постучали в окно. Баграмов негромко отозвался и в ответ за окном услыхал французскую речь:

— Аu nom de dieu! Je vous supplie, monsieur docteur![31] — услышал Баграмов в ответ на свой оклик.

— Qui est la Entrez![32] — по-французски пригласил он, уже отпирая дверь.

— Monsieur directeur de notre usine, monsieur Louvain умирать… Le coeur, l'attaque cordiale! Je vous supplie, plus vite que possible![33] — умолял взволнованный Ремо, пока Баграмов наскоро одевался.

Ремо захватил с собою вторую оседланную лошадь.

По пути инженер сказал доктору, что «мосье директор», с которым Ремо играл в карты, весь вечер был весел, пил кофе с ликером, курил. В карты ему везло, он выигрывал — и вдруг упал, как мертвец…

Огромный грузный полуодетый мужчина лет шестидесяти, лысый, с рыжими бакенбардами, тяжко хрипя, лежал без движения на кожаном диване в столовой. По столу и полу были разбросаны игральные карты, среди бутылок и рюмок на столе валялись неприбранные деньги, стулья были сдвинуты и опрокинуты. Прислуга, не смея войти в комнату, выглядывала из-за портьер испуганно и любопытно.

Баграмов потребовал льду и горячей воды. Дом наполнился торопливым шорохом, шепотом, позвякиванием склянок, беготней на цыпочках…

Баграмов был поражен количеством старых шрамов на этом тучном, сегодня бессильном теле. Давние рваные раны, видимо, сами собою зарастали на нем месяцами. У него переломлены были и неправильно срослись два ребра. Кто-то из прислуги назвал его «капитаном». Кто он был в прошлом? Солдат? Охотник на хищных зверей?

«Может быть, и моряк, — подумал Баграмов, которому раньше не приходилось встречаться с Лувеном близко, и сейчас он был невольно заинтересован. — Во всяком случае, у него было много возможностей умереть и помимо сегодняшнего удара…»

Через час больной ожил. Мутным взглядом он обвел окружающих и остановил зрачки на лице врача.

— Je suis le medecin, — пояснил Баграмов. — Gardez vouz le silence.[34]

— Oui, oui, je comprend, mersi,[35] — прошептал тот и смолк…

…Только неустанные заботы Баграмова сохранили больному жизнь, и господин Кристоф Лувен отдавал себе в этом отчет. С каждым днем более и более крепнущей волосатой рукой он жал руку Баграмова, называя его спасителем. Недели через две Баграмов уже разрешил ему подниматься с постели, и Лувен, еще строго ограниченный в пище и в питье, пригласил Баграмова отобедать, чтобы насладиться хотя бы зрелищем чужого аппетита, как шутливо сказал он.

Однообразие больничной и деревенской жизни и любопытство поговорить с этими людьми, совсем иначе глядящими на окружающую жизнь, на Россию, на мировые события, а также и час отдыха и практики во французском разговоре соблазнили Баграмова. Словом, оснований для отказа от этого приглашения Баграмов не видел. Он выдержал бой со смертью и победил. Теперь ему любопытно было узнать, кого же он спас. И мосье Лувен легко и хвастливо перед ним раскрылся в эти час-полтора.

Кристоф Лувен начал свою карьеру в Конго. Он мог считать себя одним из первых соратников Стенли. Тогда онбыл, как он сам сказал, почти мальчиком и глупым, сентиментальным мечтателем, который надеялся на королевскую благодарность… Но откуда русскому доктору знать, что такое королевская благодарность и что представляет собой королевское сердце!.. Вот он, Лувен, хорошо понимает, что это за дьявольская машинка — королевское сердце. Никто как он вправе воскликнуть: «Долой тиранов!»