По обрывистому пути - Степан Злобин

— …по-прежнему будут хозяйничать господа лувены? — перебил Баграмов.

— Mais helas, c'est ca![40] — воскликнул Ремо. — Мосье Лувен, разумеется, европейский варвар. Он жесток и слишком любит наживу. Но что поделать! Надо же кому-то прививать цивилизацию в Африке! Лувены создали в Конго капитализм и рабочий класс, пока ещё малочисленный. Раньше или позже негры-рабочие станут читать и писать, объединяться в союзы и начнут понимать, что такое социализм. Но до этого далеко! Может быть, сто или двести лет…

— Однако если хозяевами будут Лувены, то через двести лет в Африке не останется негров! — воскликнул Баграмов. — Они и так уже вымирают!

— Не думаю. Они очень плодятся, — серьезно ответил Ремо. — А впрочем, если не останется негров, то привезут китайцев или еще кого-нибудь… Ведь вы понимаете закон экономики: если есть капитал, то нужны рабочие руки. Где-нибудь их найдут.

Юля любила визиты Ремо. Избегая бесед на социальные темы, она просила Ремо описывать обычаи негров, рассказывать об охоте на тигров и львов, на крокодилов или на слонов, в которой ему не раз приходилось участвовать, когда он жил в Африке.

— Свет не видел таких идиотов, как этот «социалист»! Как с такой головой можно стать инженером?! — всякий раз после разговора с Ремо возмущался Баграмов.

— Он, ужасно смешной, Ивасик, — говорила Юля, довольная уже тем, что кто-то вносит в ее жизнь разнообразие.

В начале июня, когда Баграмов собрался выезжать по участку, из Петербурга приехала Фрида Кохман.

— Иван Петрович, я к вам! Юлечка, здравствуй! Дарья Кирилловна, тысячу лет не видала вас! — раздался её жизнерадостный голос. — Приехала вам помогать на целое лето! — заявила она Баграмову. — Благодать-то какая Уралушка ваш, лесным духом пахнет…

— А зачеты, экзамены как же? — спросил Баграмов, довольный, что у него будет такая помощница.

— Осенью будем сдавать все вместе. Заявили министру, что будем сдавать, когда из солдат отпустят студентов, — сказала Фрида.

Гостья из Петербурга! Из самого Питера, из центра событий! С какою жадностью слушали ее всей семьей, когда она рассказывала об избиении студентов у Казанского собора, где сама так была прижата толпою к каким-то воротам, что несколько дней не могла потом повернуться от боли в боку.

Казацкий и полицейский разгул в столице. Мертвые юноши на мостовой и на каменной паперти собора. Раненые студенты в крови, а их еще хлещут нагайками. Девочка-курсистка, растоптанная конской подковой. Женщина с выхлестнутым нагайкою глазом… Избиение в самой церкви, у алтаря. Студент, зарубленный шашкою в тот момент, когда перевязывал рану товарища… Страшные картины рисовала им Фрида.

— А что на Обуховском было? У нас только слухи какие-то. Говорят, до боя дошло с войсками? — жадно расспрашивал доктор, который знал только то, что проскользнуло в «благонамеренной» печати.

— Русь-матушку можно поздравить с первыми рабочими баррикадами! — сказала Фрида. — Я сама не видала, но Вася там был. Во всем виноват держиморда, солдафон заместитель управляющего Иванов. Он и драку затеял. Все обошлось бы без кровопролития. Он уволил первомайских прогульщиков, а когда из-за этого забастовал завод, то вызвал сразу полицию и войска. И по-ошло! — сказала Фрида, тряхнув красивыми каштановыми волосами, которые светились, как ореол, над ее головой. — Рабочие мостовую взломали на полверсты. Это я уж сходила сама посмотреть… С той стороны — залп из винтовок, с этой — каменный град…

— Убитые были, конечно? — спросила Дарья Кирилловна.

— Конечно. Трое рабочих. Да человек двадцать раненых, потом ещё двое умерли. Полиции камнями поранено человек тридцать… А чем дрались? Голые руки! Ведь ни кто не готовился. На Выборгской тоже было… Считают, что двадцать пять тысяч участвовало в забастовках. И забастовки успешные, — говорила Фрида.

Взволнованный рассказ Фриды, ее сверкающие глаза и румянец, покрывший ее бледное, «петербургское» личико с тонким правильным носом, темный пушок над несколько вздернутой пухлой губкой придавали красивой Фриде особое обаяние, которое действовало заражающе.

— И стоят ли эти успехи тех человеческих жизней, которые из-за них погублены, Фридочка? — спросила Дарья Кирилловна, глубоко вздохнув, и посмотрела на дочь. Юля прямо-таки вперилась в лицо Фриды. Широкие ноздри её раздувались и вздрагивали, синие глаза потемнели и расширились. Она всем существом была там, в Питере, — со студентами у Казанского собора, с рабочими Обуховского завода и Выборгской стороны… Дарья Кирилловна испугалась за дочь. Взгляд Юли показался ей слишком горящим и возбужденным, почти фанатическим. Вот такая, должно быть, была и Маруся Ветрова, эта несчастная девушка, которая сожгла себя в заключении в Петропавловской крепости четыре года тому назад.

— Стоит ли это таких человеческих жертв? — повторила она.

— Да что вы, Дарья Кирилловна! Как же может борьба быть без крови! — воскликнула Фрида.

Но где, скажи, когда былабез жертв искуплена свобода! —

с пафосом продекламировала Юля.

— Если бы господа, имущие власть, решили уйти без драки, то не было бы ни крови, ни жертв, Дарья Кирилловна, — насмешливо вставил Баграмов. — Сторонникам бескровного движения стоит лишь убедить правителей мирно пойти на уступки рабочему классу.

— Ивасик, ты понял маму неправильно. Она не сторонница «мирной эволюции». Просто она жалеет людей, которые гибнут! — горячо вступилась за мать Юля.

Саша, который тоже присутствовал при рассказе Фриды, так и ждал, что Дарья Кирилловна заметит его и выставит за дверь. Его подмывало вставить свое слово, но он удержался и тихонечко выскользнул на террасу, откуда мог слышать каждое слово, но не рисковал быть изгнанным.

— Рабочий класс, Дарья Кирилловна, встал стихийно сам за себя, — продолжала Фрида. — Ведь поймите — с камнями, с дрекольем, с простыми ножами против полиции и солдат, против штыков и винтовок… Их разбили в этих боях, но как они дрались! Значит, сами рабочие считают, что их борьба стоит жертв. Ведь каждый из них шел под выстрелы. Стыдно должно быть интеллигенции, которая не поддержала их…

— Ну уж, бог знает что, Фридочка, вы говорите! — возразила Дарья Кирилловна. — Каждому свое место в борьбе! Интеллигенция тоже борется, но своим оружием. Кто же пишет в революционных журналах, хотя бы в «Искре»! Однако давайте я буду кормить вас обедом, друзья мои, — завершила она разговор, поднимаясь с места.

— А вы молодцом, Иван Петрович, — сказала Фрида. — Юля писала, что вы тяжело болели, а вы цветете!.. Ну как сейчас, эпидемий нет?

— Тиф и оспа вовсю бушевали. Нынче, кажется, обе закончились. Но народ ослаб за зиму — страшно смотреть! Ведь урожай-то был никакой, всюду голод, — сказал Баграмов. — Увидите сами, Фрида. Я очень рад, что вы снова сюда заявились.

Дарья Кирилловна позвала всех к столу. Она понимала, что разговор поневоле будет вращаться вокруг петербургских событий, и потому, несмотря на ясный июньский день, накрыла обеденный стол в комнате, чтобы страстные споры ее молодежи не слышны были постороннему уху.

Когда-то в юности такая же пылкая, как Юля, она тоже «ходила в народ», научилась обуваться в лапти, плотно завёртывать овучи, носить сарафан и усвоила многие обороты народной речи, которые так и остались в ее обиходе на всю жизнь. Она испытала и краткосрочный арест и высылку… под надзор собственных родителей. Суд и суровый приговор, которому подвергались многие из народников 70-х годов, ее миновал. Вскоре после своих народнических увлечений она вышла замуж за одного из учеников своего отца.

Муж её, уже профессорствуя, несколько лет издавал сельскохозяйственный журнал «народолюбивого» направления, в котором старался «сеять разумное, доброе, вечное», отнюдь не призывая к насилию, а питая надежды на улучшение народного благосостояния за счет поднятия земледелия.

Помогая мужу в редакционно-издательской деятельности, Дарья Кирилловна постепенно забыла революционные увлечения юных лет. Когда в начале 90-х годов ее муж после недолгой болезни умер, Дарья Кирилловна ликвидировала журнал и перешла к практической деятельности в своем небольшом имении. Выращенный мужем её плодовоопытный сад она и превратила в базу бесплатного училища садоводства, и оно стало делом ее жизни.

Но Дарья Кирилловна любила припомнить свое «революционное» прошлое, «тюремное заключение», а также имена известных народников, с которыми в молодости встречалась или «почти что» встречалась. Всю жизнь Дарье Кирилловне казалось, что ее добрые соседи-помещики подозревают ее в революционности, всю жизнь она опасалась, что приходский священник ловит ее на опасном безбожии. Потому, если ей случалось присутствовать при политических разговорах, она «ради конспирации» занимала позицию умеренности, а в церковные праздники принимала в доме священника и позволяла служить молебен, хотя каждый раз потом бормотала самой себе в оправдание: «Подите-ка подкопайтесь, святые отцы!..»