Год, когда мы встретились - Ахерн Сесилия

– Машина подъехала, – говорит Санди из комнаты.

Доктор Джей устало вздыхает и закрывает блокнот. Я вижу, что он потерял надежду, и у меня сердце разрывается от жалости. Он снимает очки, и они повисают на цепочке у него на шее. Мы все подходим к окну в гостиной, как всегда, чтобы рассмотреть очередного посетителя. Перед домом паркуется желтая машинка. «Мини-купер». Из нее выходит пожилая дама в бледно-лиловой шляпке из мягкой шерсти и изящном кардигане. Высокая, привлекательная, чем-то похожая на плюшевого мишку.

– Олив, – вдруг говорит доктор, и голос у него живой и бодрый. – Я вспомнил, ее зовут Олив.

Смотрю на него, пряча улыбку.

Олив оглядывает дом, садится обратно в машину и заводит двигатель.

– Она уезжает, – говорит Санди.

– Не-а, – отвечаешь ты, убедившись, что машина не трогается с места.

– Просто сидит, и все, – сообщаю я.

– Похоже, застыла от смущения. Испугалась. Если мы ее так бросим одну, через три секунды она уедет. И нет проблем, – ухмыляешься ты.

Доктор Джеймсон замирает у окна, а потом, ни говоря ни слова, выходит из комнаты.

Мы смотрим, как он идет через сад и подходит к машине.

– Говорит ей, чтобы у… матывала, – хмыкаешь ты. – Глядите.

Я тихо вздыхаю. Твой юмор неуместен, и, хоть я к нему привыкла, как и вообще к тебе, все равно это раздражает.

Доктор Джеймсон огибает машину и вежливо стучит в водительское стекло. Мягко приветствует Олив и с улыбкой приглашает ее выйти из машины. Я никогда раньше не видела, чтобы он кому-нибудь так улыбался. Она смотрит на него и сжимает руль так крепко, что побелели костяшки пальцев. А потом ее пальцы расслабляются, и двигатель глохнет.

– Думаю, нам надо оставить их вдвоем, – говорю я, и вы с Санди растерянно на меня смотрите. – Пошли.

Когда я прохожу со своей парочкой мимо доктора, он нисколько не возражает против того, что мы уходим. Напротив, весело машет нам на прощание и ведет свою гостью в дом. Вижу, что тебя это слегка задело, и не могу не усмехнуться.

В тот же день, спустя полтора часа, я тихо проскальзываю в районный спортзал и сажусь рядом с папой. Сегодня, может, и небольшое, но все же важное событие: ученики школы тхеквондо получают свои пояса. Оранжевый пояс Хизер символизирует восход солнца. Оно только-только появилось на небосклоне, бесконечно прекрасное, но мощь его еще не явлена. Аналогия проста: ученики уже ощутили красоту тхеквондо, но еще не овладели его силой. По-моему, я тоже заслужила какой-нибудь пояс.

Зара сидит на коленях у Лейлы с другой стороны от папы, так что сейчас мы не можем использовать ее как посредницу.

Хизер видит меня, вспыхивает от радости и машет мне рукой. Она никогда не волнуется по поводу жизненных испытаний, расценивает их как некое приключение и по большей части сама же их организует, черпая из них максимальное вдохновение.

– Пап, – говорю я. – Насчет работы…

– Все хорошо.

– Ну, спасибо тебе, правда.

– Не за что. Все, место занято. Они его отдали.

– Да, я слышала. Но все равно спасибо. За то, что подумал: я на это место гожусь.

Он смотрит на меня как на ненормальную.

– Естественно, годишься. И, уверен, куда больше, чем тот парень, которого они в итоге взяли. Но ты же не потрудилась прийти на собеседование. Знакомая история?

Я тихо улыбаюсь про себя. Это самый лучший комплимент, который я от него слышала.

Начинается выступление Хизер.

– Я тут нашел кое-что… – Он достает из кармана фотографию, немного потрепанную по краям. – Искал ранние фотки Зары и наткнулся вот. Подумал, тебе будет небезынтересно.

На снимке я с дедушкой Адальбертом Мэри. Я сажаю семена и полностью поглощена процессом. Ни один из нас не смотрит в камеру. Мы на заднем дворе. Мне, должно быть, года четыре. На обороте маминым почерком надпись: «Папа и Джесмин сажают подсолнухи. 4 июня 1984 г.».

– Спасибо, – шепотом говорю я. В горле комок, слова даются с трудом. Папа смотрит в пол, обескураженный таким проявлением чувств. Лейла протягивает мне салфетку, я вижу, что она рада за меня. Хизер выходит на площадку.

Дома я вставляю эту фотографию в рамку и вешаю ее на кухне рядом с остальными. Пойманное мгновение: когда мама была жива, дедушка Адальберт Мэри еще не лег в землю, а я не знала, что мне суждено умереть.

Глава двадцать восьмая

В ноябре мой сад не выглядит грустным. Конечно, там не наблюдается изобилия, но у меня немало кустов с красной, коричневатой и палевой корой, которые сильно оживляют картину. Зимний жасмин, зимний вереск, осока и кусты, а еще красные ягоды и жимолость на границе с участком мистера Мэлони радуют глаз разнообразием цвета. Уже дуют сильные осенние ветры, часто льют проливные дожди, поэтому я большую часть времени провожу, сгребая упавшие листья. Я привела в порядок садовый инвентарь и убрала его на зиму, что довольно печально, а еще старательно подвязала все вьющиеся растения, чтобы они не пострадали от ветра. В ноябре я намереваюсь посадить розы с обнаженными корнями и для этого проштудировала массу литературы, чем немало позабавила Санди.

– Это же всего лишь розы, – сказал он, но они не «всего лишь», а именно розы. И я ему старательно это объяснила, а он меня внимательно выслушал, потому что он вообще всегда меня слушает, и, когда я закончила, он поцеловал меня и сказал, что как раз за это меня любит. Теперь розы напоминают мне о его любви.

Но у роз, как и у тебя и у меня, есть свои проблемы. Если сажать их в ту почву, где до этого уже несколько лет росли розы, они заболеют. Это называется «слабость роз». Чтобы ее избежать, необходимо снять старую почву и заменить на свежую, с другого участка сада. Это наводит меня на мысли о мистере Мэлони, который пытается «расти» на том самом месте, где умерла его жена. И вообще обо всех людях, которые слишком глубоко укоренились там, где с ними случилось нечто трагическое. Лучше покидать свои печали и двигаться вперед, жить дальше.

Как-то ноябрьским утром я просыпаюсь от характерного мерзкого звука – его ни с чем не спутаешь – и вскакиваю с постели. Меня волшебным образом перебросило назад во времени. Отодвигаю с груди руку Санди, ночью она ласкала и оберегала меня, но сейчас из-за нее трудно дышать. Подхожу к окну и вижу тебя, ты тащишь по дорожке свой садовый стол.

У меня сжимается сердце, мне грустно, я ощущаю, что сейчас что-то безвозвратно уходит из моей жизни. Не могу смотреть, как ты этим занимаешься. Натягиваю тренировочный костюм и спешу на улицу. Я должна помочь тебе. Берусь за свободный край стола и смотрю на тебя. Ты улыбаешься.

Мимо нас быстро проезжает топ-менеджер. Мы оба вскидываем руку в приветственном жесте. Он нас не замечает. Мы смеемся и продолжаем свое дело. Не разговариваем, мы и так отлично друг друга понимаем, молча огибаем углы и волочем тяжелый стол на задний двор. Это похоже на вынос тела, как будто мы несем гроб с телом дорогого друга. У меня образуется комок в горле.

Ставим стол в маленьком патио рядом с кухней, расставляем вокруг него стулья, которые ты уже успел сюда перенести.

– Эми возвращается, – говоришь ты.

– Потрясающая новость. – Мне с трудом удается справиться с волнением.

– Да, – киваешь ты, но я бы не сказала, что очень радостно. Скорее озабоченно. – Мне нельзя снова облажаться.

– Ты и не облажаешься.

– Надеюсь, ты мне не позволишь.

– Ни в коем случае. – Я тронута, что ты так мне доверяешь.

Мы возвращаемся в сад перед домом. Финн сидит в машине и настраивает стерео, пытаясь найти подходящую музыку.

– О, ты починил проигрыватель.

– Да он и не был сломан, – смущенно признаешься ты.

– Но ты же говорил… ладно, не важно.

Ты понимаешь, что прокололся. Насчет «Ганз н’ Роузес» у тебя в машине. Вздыхаешь.

– Отец нас бил, меня и маму. В тот день, когда мы наконец от него избавились, мама включила «Город-рай» на полную громкость, и мы с ней вместе танцевали на кухне. Никогда не видел ее такой счастливой.