Я всегда была уверена, что главное для женщины… - Вера Малярша

– Она сама, понимаете, сама, – бормотал шофер, размахивая руками. – Ей – красный. Все стоят. И она стоит. А потом костыль роняет и падает. А тут я. Ну, откуда я мог знать, откуда? Она стоит, как все. И падает.

– Доченька, – ноги Григорьевой ослабли, и она опустилась рядом с Шурой.

Приникла головой к ее груди. И застыла, не в силах ни кричать, ни звать на помощь. Только слезы. Огромные отчаянные слезы, как капельки воды с лимоном, тихо струились по лицу Григорьевой.

– Ты прости меня Григорьева, – откуда-то с неба сказал Казанцев. В ушах стояла глухота, сквозь которую еле доносились звуки улицы.

– За что простить, Казанцев? – мысленно спросила Григорьева. – Ты взял меня в свой проект, носишься со мной, поселил во дворце, платишь огромные деньги.

– Ты прости меня, прости, – все так молил с неба Казанцев. – Ты только живи, только живи. Но так было надо.

– Что было надо? – не поняла Григорьева.

– Я снял твои отчаянные слезы, те самые, о которых мечтал. Это было феноменально. Оскар – наш!

– Шура, – позвала Григорьева, – Шура.

– Я здесь, – так же с неба донесся голос Шуры.

– Как ты? – страшась услышать ответ, спросила Григорьева.

– Я в восторге, – радостно отозвалась Шура. – Твои слезы – это кинематографический шедевр. Я счастлива, мама.

– А твои ноги?

– Их придумал Казанцев, – сказала Шура. – Он хотел, чтобы мы не играли жизнь, а прожили ее. Он – гений!

– Да, – согласилась Григорьева и закрыла глаза.

И небо и земля перевернулось.

И небо стало твердью, где остались Казанцев, Шура, каскадер в роли шофера и массовка улицы.

А земля возвысилась до небесного купола, где и парила душа Григорьевой.

Легкая и доверчивая, как непридуманный талант.

Анька упирается

– Анька упирается, – кричит мне Анькина мать по телефону.

– Елизавета Петровна у меня раствор схватывается, – я гляжу на стену с подсыхающей штукатуркой: еще пять минут, и я его уже не заровняю.

Только-только начала срезать излишки ухватистым метровым прави'лом, и тут – звонок. Сколько раз твердила: пришла на работу – отключи мобильник, тем более среди сырого бетона слышимость никакая. Я прислонила измазанное раствором прави'ло к оконному проему.

– Сегодня к Аньке придет Стасик, – что есть силы кричит Елизавета Петровна. – А у того серьезные намерения. А Анька боится ему сказать, что она малярша, да к тому же только после училища. Короче, Вера, Анька не знает, что делать, и целый день воет. И я не знаю. И сил у меня нет, чтобы ее дома удержать. Она сбежать от Стасика хочет.

– — Куда сбежать?

Господи, ну что мы за дуры? Мужик все равно сбежит, не сейчас, так через месяц. И от малярши сбежит, и от депутатки сбежит, коли бегать любит. Анька должна прямо ему заявить: «Дорогой Стасик, ты приятно удивишься, но я – малярша второго разряда».

Ну посудите сами, девочки, в конце концов, что важнее для мужика малярский разряд или красивая девка? Анька невероятно красивая. Ну просто невероятно. Волосы, грудь, ноги – все при ней. Да, умом она не блещет. Зато старательная, ее в бригаде, между нами, на оклейку обоев ставят, хотя с ее вторым разрядом положено бетон от пыли очищать и подмазывать под подклейку газетную макулатуру.

– Вы чего хотите? – тороплю я Елизавету Петровну

Если раствор на стене схватится, мне каюк.

– Мне бы твои заботы Вера, – кричит Елизавета Петровна и бросает трубку.

– Вот психи, – я заталкиваю мобильный в карман и прикидываю объем в квадратах – с этой подсыхающей стеной мне работы больше часа. А потом поеду к Аньке – ну не бросать же маляршу в беде.

Я вожу по мокрой стене теркой и думаю, что я знаю о Стасике. Красивенький мальчик с Урала, играет сразу в нескольких телевизионных сериалах, недавно купил себе новый корейский автомобиль и однокомнатную квартиру в подмосковном Троицке. Ни корейскую машину, ни однокомнатную квартиру, ни сериалов, ни бархатного голоса Стасика со счетов не сбросишь – это его козыри. А какие козыри у Аньки? Только один – ее внутренняя чистота, тупо доходящая до дурости.

Она боится сказать Стасику, что она малярша. Ну сейчас не скажешь, так потом выяснится, и что? Надо сходить за лестницей, не достаю до верха. Лестница в соседней комнате. Черти, они капитально заляпали лестницу алебастром. Понятно – крепили маячки, руки колотились. Сейчас все пьют, у нас бригада тоже сухой не бывает. Я ставлю лестницу и карабкаюсь по заляпанным ступенькам: хочу взглянуть на проблему Аньки сверху. Стасик не пьет – еще один его козырь. Понятно, что Стасика нужно брать. Стасик – артист, и его трудно обмануть. Ну и не надо обманывать. Анька должна сказать ему: «Я малярша второго разряда». И точка.

Анька с матерью живет в бабкиной квартире в центре Москвы, на бульварном кольце. Это бывшая коммуналка, из которой давно выехали все жильцы, а Анькину бабку оставили, и она стала хозяйкой огромной квартиры в шесть комнат. Анькина бабка была женой засекреченного советского разведчика, который боролся с врагами во времена холодной войны. А теперь эти враги приходят к Аньке и просят продать им квартиру. Хорошо, что секретный Анькин дед не дожил до этого позора, иначе бы он перестрелял врагов из наградного пистолета прямо в прихожей.

Возле подъезда стоит корейская иномарка с подмосковными номерами. Значит, Стасик уже у Аньки.

Дверь открывает Елизавета Петровна. На голове у нее чалма из ткани с люрексом – «электрики». На бедрах шаль с кистями. Во рту сигарета с длинным мундштуком.

– Я курю, Вера, чтобы молчать, – говорит Елизавета Петровна. – Анька как порох, того и гляди сорвется.

В комнате сидит Стасик и смотрит телевизор.

– Меня показывают, – объясняет он мне, не отрывая глаз от экрана. Красивый мальчик, жаль, если у Аньки сорвется.

– Это какая серия? – спрашиваю я, усаживаясь за круглый стол под старинным лиловым абажуром на медной цепи.

– Пятая серия второго фильма, – Стасик кладет ногу на ногу. У него по-детски острая коленка. – Через два эпизода меня убьют. Это специально для меня так сделали. Мне через неделю нужно лететь в Бухарест, я уже подписал с румынами контракт на телевизионный спектакль по Чехову.

Вошла Елизавета Петровна с мундштуком во рту. Стала накрывать стол для чая.

– Стасик привез торт, – говорит Елизавета Петровна, – за три тысячи рублей. За такие деньги в торт просто обязаны положить маленькую баночку черной икры.

– Он экскюзивный, потому что на настоящем агар-агаре, – говорит Стасик. – Где Анечка?

– Я за ней схожу, – я встаю и иду к Ане.

Аня стоит у окна и обрывает листья у высокого лимонного куста.

– Привет, – я сажусь на постель Ани, прижимаю к себе плюшевого медведя. Мне хочется ответного тепла, я промерзла в своем бетонном офисе, втянула сырость известкового раствора, надышалась алкидными эмалями, уайт-спиритом и скипидаром.

– Ты чего пришла? – гундосо спрашивает Анька. Наревела себе спазм носовых сосудов, как при простуде.

– Почему ревешь? – говорю я. Анькин плюшевый мишка старается меня согреть. Но я слишком замерзла.

– Хочу и реву, – Анька обрывает с куста последний лист. На минуту задумывается и начинает рвать ядовитые латексные лимончики.

– Пойди и скажи ему, что ты малярша, – я беру на себя ответственность за Аньку. Мне плохо от этой ответственности. Неблагодарное это дело.

– Ладно, – неожиданно легко соглашается Анька, – пошли.

Я выпускаю из рук плюшевого мишку. Нам с ним от этого тоскливо. К тому же у мишки оторвано ухо. Оно валяется у кровати и похоже на лимонный лист.

Стасик пьет чай и рассказывает о том, как в Китае он ел вяленую крысу. Он обещает вспомнить и записать рецепт, Елизавета Петровна аккуратно затыкает пальцами уши. Со стороны выглядит как напряженное женское внимание. Стасик счастлив.

– А, привет, – Стасик замечает Аню. – Садись, бери торт, наливай чай.

– Мне нельзя торт, – Аня блестит глазами. – Иначе выгонят из агентства.

– Какого агентства? – Елизавета Петровна вынимает пальцы из ушей.

– Из модельного, мама, – говорит Анька.

– Я знал, что ты модель, – просиял Стасик. – Если хочешь можем полететь в Бухарест вместе. Я впишу в райдер пункт о твоем присутствии.

– Аня, ты никуда не полетишь, – вскрикивает Елизавета Петровна.

– Не волнуйся, мама, – Аня берет торт и наливает большую чашку чая. – Я пошутила. Стасик, я не модель, я малярша. Ма-ляр-ша!

– Кто ты? – не понял Стасик.

– Малярша второго разряда, – говорит Аня и откусывает огромный кусок торта. – Красим-белим.

– Это правда? – Стасик изумлен. Он не играет. Или он действительно гениальный актер.

– Правда, – Аня кидает на стол трудовую книжку. – Там все написано.

– Я пошел, – Стасик быстро допивает чай и торопливо запихивает торт. – У меня сейчас озвучка анимационной рекламы. Между прочим, платят хорошие деньги. Ты проводишь меня?