1863 - Иосиф Опатошу

— Можно ли назвать евреем Беньовского? — Люблинер попытался возразить Кагане.

— К сожалению, я не еврей, — улыбнулся Беньовский.

— Если нам стоит поблагодарить еврейскую религию за ее бессмертие, то наша вера должна поблагодарить за бессмертие еврейский народ и его плодовитость! Граф Шимановский — гой в третьем поколении, но выглядит как типичный еврей! Или возьмите русского графа Рыкова с монгольскими чертами лица, женившегося, пане Люблинер, на вашей кузине, ведь их дети — настоящие евреи! Если бы не наша внешность, от нас бы уже давно и следа не осталось!

— Все это не имеет никакого отношения к польскому восстанию, — улыбнулся Гесс, довольный словами Кагане. — Не только польские евреи, но и евреи всего мира должны первыми помочь освобождению Польши.

Сибилла нагнулась к Гессу:

— Знаешь, Мозес, господин Алтер едет участвовать в восстании.

Гесс положил по-отечески руку на плечо Мордхе:

— Когда вы отправляетесь, господин Алтер?

— Когда позовут! — ответил Мордхе, покраснев.

— Я вам завидую, по-настоящему завидую! — Гесс убрал руку с плеча Мордхе. — За четверть века скитаний по Европе и агитации за освобождение угнетенных народов я сам всегда оставался в стороне от военных действий. Так было во время немецкого восстания, венгерского, итальянского. Я уже начал думать, что никакие мы не революционеры. Стало быть, есть большая разница между угнетаемым человеком из народа, которого стремиться к свободе заставляет суровая необходимость, и интеллигентом, который приходит к революции из лагеря противника, потому что интеллигент считает это своим долгом. Отсюда так много разговоров и мало действий.

— А я считаю, — Сибилла поджала губки, в волосах вспыхнули искорки света, — что, даже если ты ни разу не участвовал в восстании, твоя роль так же важна, как роль Кошута, Гарибальди…

— Хорошо еще, что ты признаешь это, Сибилла, — улыбнулся Гесс.

Подошли два поляка и отозвали в сторону Люблинера, который стоял в растерянности, не в силах понять молодое поколение. Блум присоединился к ним.

Сибилла встала. Мордхе помог ей надеть плащ. Она обернулась к Кагане:

— Возьмите с собой господина Алтера!

— Хорошо, мадам.

Мордхе, ни с кем не попрощавшись, вышел на улицу.

Он прошел мимо Пантеона, церкви святого Стефана, миновал квартал Птит-Полонь и оказался в тихом районе на берегу Сены.

Было темно. Темнота окутала Мордхе и сделала его беспомощным перед ночью. Мордхе стоял перед этой преградой, всматривался в темноту и спрашивал себя: где искать смысл? В огласовке[31], прыгающей у него перед глазами и твердящей, что она является важнейшей идеей Всевышнего. Она — все, она — ничто: в огласовке искать смысл?

Низко висело небо, на котором сияло несколько звезд. Прерванная рыбацкая песня отозвалась эхом и пропала в плеске воды, омывавшей скользкие камни. Стало еще тише.

Мордхе наступил одной ногой на каменный парапет у Сены, не замечая, как люди, проходящие по площади, пугаются его и переходят на другую сторону улицы.

Он смотрел перед собой. Секунду, две, три, почти минуту. Он всматривался в темноту, в расплывающиеся тени, и его глаза застилал свет без начала, без конца. В пространстве наплывали друг на друга миры, один на другой, один на другой. Из космического тела вырывается органическая жизнь и стремится все выше и выше. В воздухе происходит сотворение мироздания. Все трепещет, дышит. Миллионы живых существ. И над этим органическим миром, на вершине высочайшей горы, сидит человек, сидит еврей и кует божественные откровения, зовет народы в царство Мессии…

Мордхе огляделся, рядом стоял Блум, робкий, забитый человек с уродливым лицом.

— Что сидите один, пане Алтер? А вы не из Алтеров из Плоцка?

— Да.

— Поверят ли дома, что сын Алтера… Я хочу сказать, что ваш отец — известная личность в Польше, а тут… а вы тут мучаетесь! И вы не один такой, пане Алтер! Я тоже живу здесь среди гоев, а дома — брошенная семья, дело… Все на ветер! А вы знаете, что творится дома? Самозванцы! Любой подмастерье может нацепить на рукав повязку, получить официальную бумагу и идти к евреям просить денег! Я оставил жену с шестью детьми… Что теперь делать?

— Хотите уехать домой?

— Конечно, хочу!

— Поговорите с Кагане.

— Он отправляет меня сражаться!

— А куда ему вас отправлять?

— Мне это не по силам!

— Тогда поезжайте к жене!

— Так меня москаль арестует!

— Тогда сидите здесь!

— Знаю, знаю, — скривился Блум. — Вы тоже сидите в винных погребках…

— Кто?

Блум втянул шею. Его лицо опухло, щелочки глаз растерянно улыбались. Он чуть нагнулся и схватил Мордхе за рукав:

— За кого, пане Алтер, я должен сражаться? За Сикорского? За Вроблевского? Они пьют мою кровь, кровь пьют! Вчера прихожу домой — я живу в доме для эмигрантов, — на столе стоит вино, лежит колбаса, ни в чем себе не отказывают… и меня угостили. Соседи, поди откажись! Еще жалуются, что евреи их стыдятся! Я взял стакан вина, закусил колбасой и почувствовал, как у меня глаза на лоб полезли! Я не соблюдаю закон, пане Алтер, но свинина есть свинина, даже в Париже! Напились, как гои, и стали ко мне цепляться, чтобы я спел Майофес[32]… В общем, дело дошло до того, что Сикорский и Вроблевский наставили на меня пистолеты и заставили — даже стыдно сказать — заставили рассказывать о моей свадьбе, вы понимаете, о чем я… Я увидел в их пьяных глазах, что моя жизнь висит на волоске, что эти убийцы могут в любой момент выстрелить, и рассказал им какие-то небылицы. Я смотрел, как эти пьяницы покатываются со смеху, и вдруг такая тоска меня проняла, что я разрыдался, как ребенок, вышел посреди ночи на улицу и поклялся, что ноги моей больше не будет в этом доме… Ну, пане Алтер, — на его губах выступила пена, — я должен ехать сражаться?

Мордхе ответил не сразу. Что-то оборвалось у него в голове: уродство Блума исчезло, спряталось в морщинах его лица, и Мордхе увидел в глазах Блума божественную искру.

— Не все поляки одинаковы, Блум.

— Все.

— Не все, не все! И не надо вам жить с этими пьяницами!

— А где же мне жить? Денег у меня нет! Я был рад, что они взяли меня к себе! Но больше ноги моей не будет в их доме! Если бы у меня был хоть франк, я бы остался ночевать в винном погребке…

Мордхе дал ему франк, наблюдая, как уродство вновь выползает из морщин, растекается по лицу и гасит божественную искру в глазах. Неуклюжая фигура Блума растворилась в ночи.

Часы на церковной башне пробили двенадцать. Ночь манила Мордхе, ему хотелось спрятаться в темноте, подальше от людей, там, где мир велик и пуст, а любовь к ближнему растет пропорционально расстоянию.

Глава четвертая

Парижская ночь

Мордхе пересек рыночную площадь, тихую, будто ночью в деревне. У школы святой Екатерины ему навстречу попались пожилой человек с девушкой. Мужчина схватил девушку за руку, как ребенка, и исчез вместе с ней в переулке.

Мордхе поглядел вслед этой парочке, увидел узкий белесый дом, словно пропитанный дождем и дымом, прочитал красную вывеску «Отель Кот д’Ор» на круглом закопченном фонаре у входа и перевел ее на идиш — «золотой берег».

Серые тени от темных, прижавшихся друг к другу отелей, от заколоченных ставень ложились на пустой узкий переулок, а неяркие красные огни фонарей рассказывали о «золотых павлинах», «золотых радугах» и «золотых морях».

Мордхе шел по бульвару Сен-Жермен. Парочки прогуливались туда-сюда, будто вечер только начался. Гуляющие вызывали в нем любопытство, какая-то женщина улыбнулась ему. Мордхе удивлялся, что в кругу знакомых на него всегда нападает тоска, а среди чужих настроение поднимается, но лучше всего в последнее время он себя чувствует один. Мордхе вдыхал ночную суету, исходящую от бульваров, темных улиц и мрачных церквей. Он знал, что немые костёлы с башнями, поднимающимися к облакам, переговариваются между собой на своем языке. Мордхе шел и прислушивался к пульсу, бьющемуся в его теле. Он чувствовал, что парижские улицы после скитаний по ним становятся ему роднее. Прохладными ночами, когда было холодно спать на ступеньках, Мордхе бродил по улицам, он мог распознать на слух шаги полицейского, определить, начал ли булочник печь пеклеванный хлеб или сдобные булочки, знал, в котором часу открывается каждый магазин.

Он шел и думал о парижских ночах, бродил в одиночестве в немом мире домов и теней, плутал по городу, проходил мимо башен Нотр-Дам, купола Пантеона, королевского дворца. Немые камни рассказывали о Людовике Девятом, приказавшем собрать издания Талмуда по всей Франции и публично сжечь их на площади, где он, Мордхе, сейчас стоит.