1863 - Иосиф Опатошу

Услышав это, Мордхе почувствовал себя уютно.

Маленькая комнатка была увешена картинами и напоминала музей. У стены стоял диван, покрытый итальянским покрывалом. Над диваном на двух крюках висел гамак. В комнате было всего три стены, и из-за острого угла казалось, что потолок низко нависает над головой.

Норвид, заросший, с косматой бородой, в рубашке с глубоким вырезом, был немного похож на Христа, каким его обычно изображают на православных иконах. Оба стула, стоявших в комнате, он предложил гостям, протянул им открытый портсигар, а сам устроился на диване и принялся посасывать трубку, наполняя комнату дымом и болтая без умолку:

— Значит, Куржина едет завтра… Хорошо, я приготовил для него письмо. Но что вы стоите? Садитесь и рассказывайте, что нового! Судя по новостям в «Дзеннике Познаньском»[9], со дня на день можно ждать восстания. Если нападения на Варшаву продолжатся, то оно может случиться в любую минуту.

— Оно закончилось бы неудачей, пане, — перебил его Кагане. — Народ пока не готов! Если нам удастся еще год поработать, я уверен, что мы выгоним москалей из Польши… Европа с нами! Каждый день на собраниях к нам записываются десятки добровольцев! Я не говорю о поляках. Записываются французы, итальянцы, немцы — они готовы пожертвовать своей жизнью ради освобождения Польши! А что вы скажете о поддержке Карла Маркса? Я имею в виду его лондонское воззвание помочь Польше. Говорю вам, пане Норвид, евреи обязательно поддержат, они не останутся в стороне. Больше тысячи лет прожить бок о бок, дышать одним воздухом, встречаться каждый день — уже только это говорит о наших глубоких корнях, похожих на щетину, которая прорастает на бритом лице и всем бросается в глаза! Как только евреи услышали, что их уравняют в правах, они тут же откликнулись и еще как откликнулись! От варшавского раввината этого можно было бы ожидать в последнюю очередь, а он первым стал участвовать во всех демонстрациях! Везде, где судьба Польши стоит на кону, свиток Торы примирился с крестом! Представьте только, — от воодушевления Кагане даже встал, — правоверный еврей, верящий всей душой, что он часть избранного народа, что его предназначение — служить и славить еврейского Бога, не получая никакого вознаграждения, быть готовым в любую минуту умереть во имя Его, — этот еврей вдруг забыл о всех преследованиях со стороны польского народа и начал дарить церкви серебряные подсвечники, канделябры…

Норвид, окутанный дымом и похожий на небожителя, выглядывающего из облаков, вдруг поднялся, подошел к Кагане и обнял его:

— Мы забыли о несправедливостях, поляк стремится к согласию, он хочет видеть в еврее друга, равного себе…

— Об этом я и говорю, — подхватил Кагане. — Когда народ достигает такого уровня развития, он получает право на свободу…

— Я думаю, — продолжил Норвид, — что, пока пророк не будет признан в своем городе, своим народом, народ не может стать свободным. Это великая цель, к которой должен стремиться каждый народ. Это его главная задача, об этом говорил еще пан Иисус. Только через любовь придет спасение. Я глубоко убежден: учение о том, будто каждый человек должен быть готов умереть за свой народ, ошибочно, особенно если учесть, что с отдельным человеком никто не считается. Это исключительно еврейские представления. Поляки постигли высшую истину — «либертум вето», когда ради одного невиновного нужно жертвовать целым народом.

— Возможно, «либертум вето», — отозвался Мордхе, — и погубило Польшу…

— Я тоже так думаю, — сказал Кагане Норвиду, собиравшемуся развивать свою мысль дальше. — Теория без практики бесполезна! Еще не было такого народа, который жил бы в соответствии с теорией христианства, и никогда не будет! Потому что христианство не совместимо с реальностью. Отдать последнюю рубашку первому встречному или эта история с пощечинами — все это красивые жесты, на которые способны лишь немногие, а как воплотить эту теорию в жизнь? Покажите мне народ, я имею в виду христианский народ, впитавший Евангелие с молоком матери и следующий его заветам в повседневной жизни. Вы не найдете такого! Взгляните на еврейский народ! Он не пошел по этому пути, а лишь возносит похвалы Всевышнему, поэтому, как мы видим, справедливость и равенство станут синонимами для еврейского большинства…

Кагане принялся ходить по комнате, отодвигая в сторону все, что попадалось ему на пути, и остановился у неоконченной картины распятия. Иисус, похожий на Норвида, глядел с полотна. Кагане вглядывался в него с минуту и сказал:

— Даже если бы еврейский народ даровал христианскому миру один лишь крест — что мы, евреи, отрицаем, — христианские народы должны были бы относиться к нам лучше, нежели сейчас…

— Об этом я однажды писал, — отозвался Норвид, и его глаза заблестели в полумраке комнаты. — Я показал, что разные народы приходят к искусству разными путями, привнося свое «я». Еврейский народ пришел к искусству через поэзию и молитву к Богу… Отсюда появляется ожидание, упование… Глаза широко раскрыты, обращены к небу… «Распять!»… И тут появляется крест. И когда Мессия пришел, вы, евреи, не смогли его принять. И не вы одни. Даже греки не смогли принять Сократа, испугались, как бы философ не поднял народ, не посеял смуту среди него…

— И именно мы, — перебил его Кагане, — которые не смогли принять Мессию, получили более тридцати шести мессий!

Норвид затянулся трубкой и ничего не ответил. В комнате стало тихо, наступило неловкое молчание. Со стен смотрели рисунки, черно-белые изображения. На полу были разбросаны пачки книг, напоминая разрушенную стену. На маленьком столике лежали открытое Евангелие и рукопись, на титульном листе которой было выведено «Quidam»[10]. Рядом мелкими буквами кто-то добавил перевод на польский: «Неизвестно кто, какой-то человек».

Мордхе еще никогда не видел в глазах у человека столько печали, как теперь у Норвида. Он спрашивал себя, что могло так обидеть Норвида и зачем Кагане заговорил о неприятных вещах. И Мордхе вновь потянул ниточку, чтобы распутать клубок. Что означает, что евреи не смогли принять Мессию? Он имеет в виду, что большинство было важнее личности? Наверное, это верно для древних иудеев, но не для нас — народа Мессии…

Кагане подошел к Норвиду:

— Извините.

Норвид рассеянно улыбнулся, поднял свои большие глаза. В них были какая-то инфантильность и неуверенность. Он огляделся по сторонам и извиняющимся тоном сказал:

— Я думаю, чем бы вас угостить… Сейчас у меня в доме, как назло, пусто… — Он схватил шляпу.

— Нет, пане, — Кагане преградил ему путь и забрал шляпу из рук, — не беспокойтесь.

Норвид снова сел на диван, посмотрел на оплывающую свечу и заговорил. В его голосе, в манере говорить притчами было что-то новозаветное. Часто было неясно, что он хочет сказать. Фразы получались острыми, как спицы, и выплетали оригинальные, глубоко религиозные слова.

— Я полагаю, — приятно звучал его голос, — с могилы Шопена начинается нечто истинно польское, что принесет полякам освобождение, и они смогут заявить миру: «Это наш вклад»… Вы когда-нибудь вслушивались в музыку Шопена? Мелодии, у которых нет ни отца, ни матери, неуловимые и принадлежащие целому народу, через свои душевные переживания Шопен смог поднять их до общечеловеческого уровня, до уровня вечности… Но я не это хотел сказать! Сейчас… Я имею в виду мысли, далекие от нас, парящие где-то в чужих мирах, и лишь отзвук трепетания, движения их крыльев достигает нас. В этом магия музыки. Когда мысли приближаются к нам, но их трудно разглядеть невооруженным глазом, появляется художник и переносит эти мысли на холст с помощью радуги красок. А когда они принимаются хлопать своими легкими крыльями над церквями, над дворцами, начинают перешептываться, словно в поисках ночлега, появляется скульптор и дает им приют в спокойном обработанном камне. Там мысли спят в течение поколений, плетут свои сны и часто пребывают в забытьи, но снова возрождаются, когда рушатся церкви и дворцы, и из их руин поэт ткет свое сказание… Вот так происходит процесс творения…

Норвид рассказывал о Красиньском[11], который сидел за несколько месяцев до смерти за тем же самым столом, где сейчас сидит Мордхе, и читал «Quidam». Он рассказывал о Шопене, Словацком, Мицкевиче. Это звучало как Легенда, хотя еще вчера эти люди поднимались по таким же ступеням, сидели в маленьких комнатках, как у Норвида, спасали от забвения сказания, создавали предания о польском народе и его истреблении.

В комнате стало темнее. Мордхе закрыл глаза и прислушался к речи Норвида. Его слова стали превращаться в отдельные звуки и краски. Мордхе увидел голову той красоты, которой афинские аристократы возносили молитвы. Он увидел изящное тело Юлиуша[12]. На темном потрепанном диване вырисовывалось его белое исхудавшее лицо с черными горящими глазами и орлиным носом. Юлиуш был воплощением измученной, настрадавшейся Польши. Вокруг цветочных горшков на подоконниках прыгали и щебетали воробьи. Мордхе увидел, как пан Адам сидит в своей натопленной комнатке в старой одежде, держит в руке сучковатую палку и разгребает угли в печи. Вокруг сидят его ученики, и он заучивает с ними отрывки из Товяньского[13]. А за ними виднелся бледный Норвидский Бар-Кохба[14] — маленький, худенький, он родился и вырос в Риме, а когда уехал поднимать восстание, оставил на родине своего двойника, чтобы враг не заметил его отсутствия.