Судьбы и фурии - Лорен Грофф

Гвенни на него не смотрела, но он и так знал, что они больше не увидятся. Его засунули в камеру с какой-то отвратительной штукой вместо туалета в углу. Лотто выковыривал из лавки щепки, чтобы использовать их в качестве оружия, если придется драться. Мигающая под потолком лампочка ближе к рассвету все-таки взорвалась, и в него брызнуло дождем осколков.

Дома его встретили мрачная Салли и Рейчел, которая тут же примостилась у Лотто на руках, прижалась к его груди и принялась посасывать палец. Всего годик, а уже зажата в тиски тревог.

В тот день стало ясно: нужно оградить Лотто от этих преступников. Приняв это решение, Антуанетта громко захлопнула дверь, хрустнула большими пальцами и схватила телефонную трубку.

Деньги – лучшая смазка для любого колеса. Днем еще решались основные вопросы, а вечером Лотто уже поднимался по трапу в самолет. Перед тем как войти в салон, он оглянулся.

Салли держала Рейчел на руках, они обе всхлипывали. Антуанетта стояла подбоченившись, выражение ее лица было трудно разгадать. Лотто решил, что она злится.

[Но это было не так.]

Люк закрылся за Лотто, Мальчиком, Изгнанным за Грехи. Оглядываясь в прошлое, он не мог вспомнить сам полет на север – только собственный шок. Этим утром он проснулся в солнечной Флориде, а спать ляжет уже в холодном и мрачном Нью-Гэмпшире, в общаге, провонявшейся мужскими ногами, с голодной болью в паху.

За ужином в столовой ему в лоб прилетел кусок тыквенного пирога. Лотто поднял голову, пытаясь понять, кто именно из мальчиков сделал это. Кто-то кричал: «Бедная тыковка!» Кто-то: «Пирожок из Флориды!» Затем кто-то выкрикнул: «Мямля-пирожуй!» – и все разразились хохотом. Вот как они называли его. Его, мальчика, который всю жизнь парил в просоленной жаре с полным ощущением того, что он – владелец мира [и так оно и было], в тот момент больно шмякнули о землю, он вжал голову в плечи и покрылся холодным потом. Вот он кто, Мямля-пирожуй, деревенщина в глазах всех этих хлыщей из Нью-Йорка и Бостона. Его детская красота давно пропала, теперь он был долговязым, тощим и прыщавым южанином. Низшим существом. Состояние, которое однажды сделало его таким значимым, здесь уже не имело значения.

Каждый день Лотто просыпался до рассвета и, подрагивая, сидел в углу кровати, глядя, как в окне занимается свет. Сердце обреченно билось у него в груди. Потом неизменно следовала столовая с холодными блинчиками и полусырыми яйцами, а затем – поход по замерзшему двору к часовне. Он звонил домой каждое воскресенье в шесть вечера, но Салли была не очень расположена к разговорам, а Антуанетта почти никуда не выходила, и ей нечем было с ним поделиться, кроме впечатлений от просмотренных ТВ-шоу. Ну а Рейчел была еще слишком мала, чтобы разговаривать связно, так что его звонки обычно длились не дольше пяти минут. Глубокое темное море пролегло между ними. В Нью-Гэмпшире было холодно. Даже небо здесь нагоняло на него смертельную тоску.

Чтобы хоть немного растопить лед, сковавший его до мозга костей, Лотто дождался, пока в половине шестого откроется спортзал, и залез в горячее джакузи у бассейна. Он сидел в нем, представляя, что рядом с ним – его друзья и что они все славно покуривают на солнышке. Если бы здесь была Гвенни, они бы уже досконально проверили все знания, которыми он здесь овладел, даже апокриф!

Ему писал только Чолли, хотя по большей части от него приходила порнушка с забавными подписями.

Лотто сидел в ванной и думал о потолочных балках у себя над головой. Они висели на высоте не меньше пятидесяти футов. Думал о том, что один достаточно мощный нырок в мелком месте бассейна положил бы конец всему этому. Хотя лучше всего, конечно, залезть на верхушку обсерватории, соорудить петлю из школьного галстука и прыгнуть. А еще лучше угнать тележку уборщика и наесться порошка для чистки ванных комнат. Есть его и есть, до тех пор пока не запузырятся все внутренности.

Надо признать, в его фантазиях всегда присутствовал драматизм.

А дело было в том, что ему не разрешили приехать домой ни на День благодарения, ни на Рождество.

– Я что, до сих пор наказан? – спросил он, как только узнал об этом. Старался, чтобы голос звучал по-мужски ровно, но тот все же предательски дрогнул.

– Милый, – ответила ему Салли. – Это не наказание. Твоя мама желает тебе добра!

Добра? Здесь он был Мямлей-пирожуем, он даже ругаться толком не умел, чтобы хоть как-то постоять за себя и избавиться от этого дурацкого прозвища. От одиночества Лотто хотелось выть. Все парни здесь были спортсменами, и ему тоже пришлось вступить в команду по гребле. А точнее, его впихнули туда силой. Его ладони покрылись мозолями, внутри которых, точно жемчуг в раковинах, набухали волдыри.

ОДНАЖДЫ ЕГО ВЫЗВАЛ К СЕБЕ ДЕКАН. Видимо, прослышал, что у Ланселота проблемы. И дело было не в оценках, они у него были достаточно высокие, да и дурачком Лотто никогда не был. Быть может, он здесь несчастлив? Декановы брови напоминали Лотто гусениц, пожирающих яблоневые деревца по ночам. Он сказал, что да, он здесь несчастлив. Декан выразил сомнение. Как это может быть? Ведь Лотто был высоким, умным и богатым.

[А еще белым.]

Парни вроде него рождаются, чтобы быть лидерами! С чего бы ему быть несчастным? Декан посоветовал ученику собраться, взять себя в руки и купить какое-нибудь средство от прыщей, возможно, тогда Лотто смог бы с бо́льшим успехом подниматься вверх по социальной лестнице.

К слову, у него есть друг, который мог бы выписать для Лотто рецепт такого средства. Он полез искать записную книжку, и в его открытом ящике Лотто мельком заметил знакомый маслянистый блеск. Пистолет!

[Ночной сторож в их старом доме носил такой же в кожаном футляре.]

После этого разговора пистолет в столе декана стал единственным, о чем Лотто мог думать. Снова и снова он видел перед собой эту короткую вспышку света и чувствовал тяжесть оружия в своей руке.

НАСТУПИЛ ФЕВРАЛЬ.

Дверь класса по английскому открылась и вошел какой-то странный, похожий на жабу человечек в красном балахоне, с лицом, как у личинки, рыхлой кожей и редкими волосами. Настоящий красавчик, короче говоря. Сняв плащ, коротышка написал на доске: «Дентон Трэшер», а затем на секунду прикрыл глаза. Когда же он снова открыл их, его лицо исказила гримаса боли, а руки напряглись так, словно он схватил ими пудовую гирю.

– Войте, войте, войте, войте! – прошептал он. –

О, каменные люди!Имей глаза и языки я вам под стать,пустил бы я их в ход, да так,что рухнули бы своды рая!Ушла, ушла навеки, без возврата, знаю!Неужто мертвой от живой не отличу?Мертва она, мертва, как лед или земля.Но дайте зеркала! Я поднесу к лицу.И если гладь покроется туманом – жива![2]

В классе царила абсолютная тишина. Не прозвучало ни единого смешка, ничего. Мальчики застыли. И в этот миг на Лотто снизошло озарение. Вот же он – ответ на все его вопросы, вот то, что ему нужно! Прекрасная возможность забыть о том, кто ты есть на самом деле, и стать кем-то другим! Возможность заставить замолчать самый жуткий объект на свете – класс, полный мальчишек! Лотто жил в мутном, размытом мире с тех пор, как умер его отец, но в тот момент к нему вдруг снова вернулись краски!

А человек у доски тем временем глубоко вздохнул и снова стал самим собой.

– Ваш учитель заболел, – объявил он. – Не то плеврит, не то водянка. Я буду его заменять. Меня зовут Дентон Трэшер. Итак, молодые люди, скажите-ка мне, что вы сейчас проходите?

– «Убить пересмешника», – прошептал Арнольд Кэбот.

– Господи Исусе, – пробормотал Дентон Трэшер, а затем вдруг взял корзину для мусора и ураганом пронесся по рядам, сметая в нее все тетрадки. – И это они называют хорошим образованием! Такими темпами через двадцать лет мы все станет рабами у японцев. Никто не может по праву считаться человеком, пока не познает настоящего Мэтра. Но ничего, когда мы закончим, вы все станете настоящими фанатами Шекспира!

Он сел на край стола, потер ладони и скрестил руки на груди.

– Для начала, – сказал он, – кто может ответить мне, в чем состоит разница между комедией и трагедией?

– Торжественность против юмора, тяжесть против легкости? – ответил Франциско Родригез.

– Неправильно, – отрезал Дентон Трэшер. – Но на самом деле это был вопрос с подвохом. Разницы нет, оба эти понятия относительные. Любая история – это пейзаж, где трагедия может быть одновременно и комедией, и драмой. И наоборот. Все зависит от вашего отношения. Взгляните. – Он соорудил руками «экранчик» и поднес его к Желешке, грустному мальчику, который при его приближении тут же втянул голову в плечи. Дентон запнулся и поспешно перенес свой «экран» к Сэмюелю Харрису, веселому и популярному темнокожему парню, который к тому же был рулевым на лодке Лотто.

– Трагедия, – вынес свой вердикт Трэшер, и все расхохотались, а Сэмюель – громче всех. Его уверенность в себе была просто невероятна. Дентон Трэшер все носил и носил свой «экранчик» по классу, пока в него не попал Лотто. Его глаза встретились с влажными глазами мужчины.