Корниловец - Валерий Большаков

— Старый ми-ир мы разруши-им до основа-анья, а-а зате-ем… — тихонько запела «товарищ Полынова».

— …Мы на-аш, мы новый мир постро-оим, — подхватил товарищ Антонов, — кто был ничем, тот станет все-ем!..

В номере «Астории», занятом «Штыком», было грязновато, и Даша сразу же напустилась на Владимира:

— Опять у тебя всё разбросано! Когда же я тебя к порядку приучу, господи…

— Да я убирал… — вякнул Антонов.

— Где ты убирал? — Соболиные Дашины бровки гневно нахмурились. — Это ты называешь уборкой? А ботинки почему на ковре? Сколько раз я тебе говорила: разувайся в прихожей! Ты посмотри, сколько грязи наносил! А мне потом ходи по ней. А куртку почему не повесил? Я, маленькая, и то до вешалки дотягиваюсь!

«Штык» решил было подшутить над своим не слишком высоким ростом, но вовремя прикусил язык и склонил голову, смиренно внимая попрёкам.

— У нас слуг нет, — продолжала ворчать Даша, постепенно сбавляя тон. — И кровать не заправлена… А ванну ты мыл?

— М-мыл… — неуверенно ответил Антонов. — Да нет, правда, мыл! С мылом.

Девушка подбежала к окну.

— А что это за купола выглядывают? — спросила она оживлённо.

— Это Исаакиевский собор.

Владимир приблизился к Даше. Сейчас он огладит её руки, переведёт ладони на грудь…

— Вла-адик… — грозно проговорила девушка, и вспотевшие ладони «Штыка» мигом отдёрнулись от её плеч, словно обжёгшись.

Проснулась Полынова поздно и долго валялась на огромном ложе, зевая дивным ротиком и разглядывая высоченные потолки.

Владимир всё ж таки домогался её, но она не уступила. Не те времена! Довольно женщине прятаться за широкой мужниной спиной, её место — рядом, чтобы в ногу, рука об руку идти одной дорогой, вместе одолевая трудности. А Владик — он какой-то несерьёзный, немного даже ненастоящий. Вроде и революционер, но где суровое, волевое лицо борца? Стальной взгляд? Твёрдость черт? Не зря же матросы-балтийцы прозвали его «большевистским попом» — за длинные волосы и певучесть речи…

Даша прислушалась — в номере было тихо, лишь неразборчивый говор доносился с улицы. Владик убрёл в Смольный, она осталась одна.

Соскочив с постели и стянув с себя ночную рубашку, девушка на цыпочках подошла к зеркалу, оглядела критически своё тело, шлёпнула себя по тугой попе, провела ладонями по плоскому животу, приподняла, сблизив, две упругих груди. Хороша! Ей-богу, хороша! Но только Владимиру все её прелести не достанутся. Обойдётся.

Вытряхнув из саквояжа свои вещи, Даша надела бельё и примерила длинную чёрную юбку. Вместе с белой блузкой и кофточкой выйдет очень даже ничего. Или оставить гимназическое платье? Вздохнув — выбор всегда трудно давался ей, — девушка покрутилась перед зеркалом, облачившись в платье.

Полынова не таскала с собой в багаже ни пудрениц с пуховками, ни щёточек с кисточками, ни разных помад и духов. Даже лифчика она не носила, стараясь приблизиться к идеалу женщины в новой жизни — похожей на мужчину, тонкой, стройной, как юноша, чтобы быть повсюду товарищем и спутником мужчины, чтобы выполнять любую работу.

«Я и так красавица! — с удовольствием подумала девушка. — А мазаться да пудриться — это так буржуазно…»

Даша стала расчёсывать волосы — и задумалась. В этом году ей исполнилось двадцать три, а она до сих пор не была с мужчиной. Ни разу. Никак. Не делила ни с кем одну постель — как вчера уговаривал Владимир. Несносный, он горячо клялся, что даже пальцем её не коснётся. Просто, говорит, полежим рядом… Не вожделея, как Тристан и Изольда. Ага, щас!..

Девушка скорбно улыбнулась. Боже, как она изменилась, как всё перевернулось в душе… Три года назад, когда ещё не было войны, она редко задумывалась о прелюбодеянии, в смущении и страхе отгоняла от себя «стыдные» позывы. Само выражение «плотские утехи» звучало для неё ругательством, поскольку относилось к греху, к пороку.

Революция отменила грех, освободила желания из-под гнёта буржуазной морали, но… что-то продолжало мешать Даше «окунуться в пучину разврата», отбросить покров стыдливости. Какой-то внутренний стержень, укреплявший душу, никак не хотел в ней ломаться…

«Наверное, не моя в том вина», — решила для себя Полынова. Просто не встретился ещё тот мужчина, которому она могла бы принадлежать, не оскорбляясь самим глаголом «отдаться».

— Я его встречу, — пообещала себе Даша, глядя на себя в зеркало, и ткнула пальцем в пол: — Здесь, в Питере. Строго обязательно!

Напевая, она поспешила на улицу, продолжая думать о сложной девичьей судьбе.

…Владика она встретила этим летом, в цирке «Модерн», где шумел митинг на тему «Текущий момент», и этот молодой мужчина с умным лицом, в очках, ей понравился. Владимир был похож на художника — те же длинные, растрёпанные волосы, обвисающие усы. Красивые речи и взгляд романтика.

Опьянённая красными флагами и звуками «Интернационала», Даша взирала на Антонова с восторгом и трепетом, наблюдая рядом с собою всамделишного революционера. Но не такая уж она и дурочка была, чтобы не разглядеть в «Штыке» изъянов и червоточин.

Слаб оказался Владимир, мужественности в нём не было, той брутальной твёрдости и решимости, которая и красит сильный пол.

И за такого замуж? Ну уж дудки!

…На Большой Морской, которую все сокращали до просто Морской, было людно — и грязно. Урны переполнены, они уже скрылись под вонючими кучами мусора, тротуары заплёваны шелухой и захарканы, ветер разносит обрывки листовок, ворошит серую бумагу плакатов, на улице грудами киснет навоз.

Мимо летели редкие грузовики и автомобили, извозчики свирепо кричали: «Па-берегись!» — а люди, все в одинаковых серых пиджаках или шинелях, часто с красными бантами, не шли целеустремлённо туда-сюда, а сбивались в кучки, сидели на ступенях, фланировали, беспрестанно лузгая семечки.

«Издержки революционной демократии…» — вздохнула Даша, член РСДРП (б) с прошлого года. Она задумалась, соображая, идти ли ей к магазину парижских мод мадам Дюклэ или не стоит, да так и не выбрала. Наметить дальнейший путь, который изменит всю её жизнь, Полыновой помог случай.

Девушка поравнялась с опрятным гражданином лет пятидесяти, в чёрном котелке и демисезонном пальто, с красной ленточкой на груди. Как раз в это время группка разболтанных, расхлюстанных солдат-запасников, грюкавших нечищеными сапогами, прошла наперерез, чувствительно толкнув гражданина в пальто.

— Эй, вы! — прикрикнул тот. — Поаккуратнее!

— Молчи, буржуй! — процедил рябой солдат, сплёвывая шелуху.

— Какой я тебе буржуй, щенок!? — загремел гражданин в пальто. — Я десять лет на каторге просидел, за таких, как ты, сражаясь с царизмом!

Рябого явно тянуло на ссору, но товарищи утянули его силком, трусливо пожелав не связываться. А то как бы чего не вышло…

Фыркая от возмущения, мужчина в пальто обратился к Даше:

— Не хватает у граждан сознательности, — горестно проговорил он.

Девушка важно покивала и сказала:

— Ну так что ж вы хотите, они только в феврале сбросили гнёт царского режима! Время нужно, чтобы все прониклись, — полгода хотя бы. Как раз к тому времени и деньги отменят. Клозеты мы отделаем золотом, а трудящиеся будут брать всё, что нужно, в общественных кладовых!

— Да ну! — восхитился гражданин в пальто и приподнял котелок: — Позвольте представиться: Иннокентий Кольцов. А вот позвольте, барышня, поинтересоваться… Эти ваши кладовые, общественные которые… Значит, все будут из них брать — еду, одежду, обувь… Так?

— Да… — подтвердила Полынова, чувствуя подвох.

— Хм. А кто ж тогда будет туда всё складывать? Откуда оно возьмётся? Кто будет печь хлеб, шить платья, тачать башмаки?

— Странный вопрос! — удивилась Даша. — Сами же трудящиеся и будут.

— Ой ли? — прищурился Кольцов. — А вы посмотрите кругом — солдаты отказываются воевать, рабочие не хотят идти на смену… Кто же их заставит работать?

— Революционная сознательность… — весомо начала девушка, но её визави невесело рассмеялся.

— А не с неё ли мы и начали наш разговор, барышня? — вздохнул Кольцов. — На колу мочало, начинай сначала… — и он чопорно поклонился: — Желаю здравствовать.

Даша поджала губки и независимо поцокала каблучками в сторону Дворцовой площади.

Глава 3

РЕВОЛЮЦИЯ ЧУВСТВ

Из сборника «Пять биографий века»:

«Когда началась война с немцами, студент Авинов шествовал по Невскому с трёхцветной кокардой в петлице и вдохновенно орал: „Смерть бошам!“.

В четырнадцатом он снял с себя студенческую шинель и надел солдатскую — пошёл на Великую войну[13] „вольнопёром“, вольноопределяющимся 1-го разряда.[14] В том же году Авинова произвели в прапорщики, а к лету семнадцатого он уже щеголял в золотых погонах поручика.