Случай - Иван Плахов

Услышав эти слова от Адама, итальянец весь передернулся, словно его тряхнула изнутри какая-то невидимая сила, и он весь сник, слегка отпрянув назад, посмотрев на него с нескрываемой обидой: всем своим видом он демонстрировал удивленное самолюбие отвергнутого любовника, которого заподозрили в неискренности чувств. Реакция итальянца искренне развеселила Адама, начавшего смеяться над незадачливым альфонсом, принявшем его за богатую тупую туристку, которую он решил развести на деньги. Достав свой счет из-под блюдца на столике, он им помахал прямо под носом у Марко и повторил свой вопрос,

– Ду йю вонт ту пей фор ми? Хе-хе-хе, – отчего итальянец совсем сник, моментально утратив свой изначальный лоск мужчины-сердцееда.

– Сори, Франческа, йу нот райли андестенд ми, – скривился в какой-то совершенно непередаваемой гримасе Марко и, разведя руки в стороны, нахмурился и тяжело вздохнул.

– Реалии сори, белла донна. Ми скуззи, чао, бомбина, – после чего с достоинством поднялся со своего места и, полупоклонившись Адаму, зашагал вслед за проходившей мимо девушкой, у которой губы были накачаны силиконом до такой степени, что походили на утиный клюв, а на заднице ее джинсов красовалось слово из пришитых блесток «RICH».

Снисходительно окинув взором своих соседей, невольно ставших свидетелями его маленькой победы над несостоявшимся альфонсом, он отметил про себя, что за ним неусыпно следит только один из немцев, – хлюпкий спутник внушительного вида Брунгильды, – с нескрываемым интересом разглядывая его. Он ощупывал его глазами со всей яростью неудовлетворенного мужского желания и Адам в это время почти физически ощущал, как он мысленно его раздевает и лихорадочно просчитывает возможные варианты обладания его роскошным телом.

«Интересно, почему они вместе? – усмехнулся Адам „голодному“ немчуку, – Что их заставляет путешествовать вдвоем, если он смотрит на меня глазами самца, которого ограничивают в его правах во всех сферах половой жизнедеятельности. Если бы он был писателем, то наверняка писал бы что-нибудь похожее на высоконравственные тексты с тайным гомосексуальным подтекстом, как у Ашенбаха из „Смерти в Венеции“. Черт, вот ведь незадача: если бы я знал иностранные языки, – хотя бы тот же английский, – я бы мог сейчас так много нового для себя узнать, – передо мной готовы исповедоваться в своих чувствах все встречные мужчины, а я ни слова не понимаю из того, что они мне говорят. Знай я хорошо английский, можно было бы того же Марко на деньги развести, вместо того, чтобы тупо ему предложить заплатить за меня. Наверняка со стороны выглядело это грубо. Нелепо и грубо».

Адам вновь пристально посмотрел на немца, и вдруг у него в голове зазвучали чужие мысли, словно включилось радио и голос диктора принялся монотонно диктовать: «Почему я не с такой красавицей, как эта, а с Моникой: мы уже вместе два года, а удовлетворения с ней как не было, так и нет. Да, она хорошо зарабатывает и оплачивает мои занятия искусством, но ведь это не повод заставлять меня каждый раз чувствовать себя половой тряпкой, о которую она вытирает свои ноги, принуждая играть роль нижнего и подвергать порке. И это при условии, что она городской тренер по горловому минету, постоянно отказывая мне в этой услуге. Как вообще возможно, чтобы она, с одной стороны, пропагандировала технику современного минета в качестве психологической помощи женщинам из проблемных семей и одновременно являлась госпожой? Может, мне это как-то использовать в моем новом проекте? Приглашу Гюнтера и Герту, запишем видео и попробуем разместить на RTL. А это мысль, нужно будет сейчас записать, пока я не забыл». Как ни странно, но вновь открывшаяся способность Адама понимать мысли мужчины, в глаза которого он в данный момент смотрел, его совершенно не удивила: после того, как он сегодня поменял свой пол, все остальное явилось приятным дополнение к уже случившемуся.

Взглянув на тучного американца позади себя, жадно пожирающего сложно сочиненный десерт, он с удовлетворением отметил про себя, что интеллект людей из Нового Света оставляет желать лучшего: все мысли его вертелись вокруг желания организовать продажу кофе с булочками и донатсами у себя в книжном магазине, чтобы увеличить выручку, так как книги продавались хуже комиксов в табачной лавке напротив, а его кредитная история в городском банке не вызывала никакого доверия, и если он ничего в ближайшее время не придумает, то придется закрывать магазин, а это приведет к тому, что его выгонят из попечительского совета начальной школы Кристалл Спринг и он больше не сможет участвовать в растлении малолетних, как другие почтенные отцы города Понаок штата Виргиния.

«Почему всякий американский интеллектуал мечтает о своей Лолите, пуская слюни каждый раз, когда представляет, как будет лапать своими пальцами нежное детское тельце, пахнущее клубничным мылом и какой-то особой безгрешной чистотой нераспустившейся еще почки на ветке древа жизни, связав прошлое и будущее посредством своего не успевшего еще созреть лона, которое ненасытный глумливый пахот стремится первым осквернить своими жадными прикосновениями? Он наверняка кончает не от физической близости с ребенком, а от самой мысли, что он оскверняет самое святое, что есть у человека, – будущее материнство. Интересно, знает ли его супруга, чем он занимается каждый четверг вот уже десять лет, с тех пор как дочь оставила их, уехав искать счастья в Нью-Йорк и так и пропала из их жизни, ограничиваясь лишь рождественскими открытками без обратного адреса? Почему? Или он тоже ее растлил, как какой-нибудь Гумберт?» – с нескрываемой брезгливостью разглядывал Адам перекатывающиеся желваки под желтой кожей усталого лица жирного американца, на которого с легким презрением и грустью смотрела его флегматичная жена; для нее он был большим ребенком, которого она воспитывала каждый день.

Ее мать, одутловатая, бесстыдно молодящаяся, крашеная блондинка неопределенного возраста с неестественным румянцем на пухлых щеках внимательно изучала стоящее перед ней блюдо салата с морскими гадами, громко восхищаясь его аппетитным видом и одновременно поучала беззастенчивого зятя не чавкать во время еды, совершенно не заботясь о том, что ее визгливый голос мешает слушать музыку остальным присутствующим за столиками вокруг.

Адама нисколько не волновало, почему он знает про дочь, – ведь о ней американец сейчас не думал, весь занятый поглощением десерта и мыслями о будущей прибыли, – но его немного пугало то, что эта его способность проникать на темную тайную сторону человека позволяет ему сейчас видеть любого мужчину во всем неприглядном свете его самых низменных желаний.

«Неужели и я сам такое же грязное животное, стремящееся любой ценой добиться с женщиной близости? И все мои мысли лишь словесные поллюции, призванные облечь мои домогательства чужого тела или половые девиации в пристойную форму самооправдания собственного бытия? Неужели сила слов для нас настолько велика, что способна легко предложить и оправдать любую удобную нам мораль, идущую даже вразрез со здравым смыслом, лишь бы удовлетворить наше собственное эго? А почему бы и нет? Ведь живем же мы ради получения удовольствия. О да, черт побери, о да, черт побери. Ведь я сам сейчас – центр чужого удовольствия, и это мне нравится. Господи, я всемогущий, как Господь Бог. Нет, вру, я сильней: в отличие от Бога я имею телесную красоту, которой могу соблазнить каждого в этом городе, – ради того, чтобы меня трахнуть сейчас, любой продаст мне свою душу, – ликовал он, слушая визг американки, гогот ее дочери и зятя, ягнячье блеянье французов и звуки фортепиано и баяна, складно щиплющие людские души на сантименты под аккомпанемент скрипки и виолончели, под звук гитары и гобоя, – Жизнь сама нащупает меня, чтобы использовать в своих целях. Где тот шанс, который подарит мне приключение на всю оставшуюся жизнь, если не считать того, что уже сегодня со мной случилось? Но это не в счет. Это не в счет. Господи, черт побери, кто-то пригласит меня сегодня, чтобы я потерял невинность?»

Словно услышав его просьбу, перед ним материализовались те два фотографа с пьяццетты, что направили его сюда. Их появление встревожило официанта, который как сторожевая собака сделал стойку и начал незаметно перемещаться в сторону столика Адама.

Тудоси проснулась от криков на улице и беспорядочных выстрелов. Из окна было плохо видно, что происходит; она вышла на балкон, но и оттуда ничего не увидела: проспект был пуст, тускло горели фонари и слышался лай собак и трели милицейских свистков где-то вдали, – вернулась в квартиру и включила телевизор. По местному каналу выступил глава заксобрания города, потрясая кулаком и призывая не сдаваться. Переключив на первый канал, наткнулась на сытую морду депутата Госдумы, призывающего не бояться вешать собственных граждан, виновных в западопоклонстве и не желающих умирать за действующего президента. Выключила ненавистный ящик и решила снова почитать, чтобы хоть как-то снять то нервное напряжение, что вновь ее охватило: она словно снова оказалась дома, в Москве, в осаде из протестующих, начавших в отчаянии строить баррикады и жечь покрышки, прячущихся во время атак ОМОНа в жилых подъездах близлежащих домов и отбирающих у местных жителей деньги и еду. Квартира Тудоси оказалась в одном из таких домов, и это была, помимо кота, вторая из причин, заставившая ее оказаться здесь. Услышав стук в дверь, она не удивилась, словно бы ждала, что что-то неизбежное, что происходило на улицах по всей стране, все равно войдет в ее дом, коснется ее лично. Открыла дверь, не спрашивая, кто там, и тут же пожалела: двое ворвались и повалили ее на пол, один сел у нее в ногах, а другой ей на грудь, прижав к горлу холодное лезвие ножа. «Неужели убьют… так бездарно, – мелькнуло у нее в голове, но она даже не успела испугаться, – стоило ли ехать сюда, чтобы умереть. Шутка судьбы». Тудоси лежала с закрытыми глазами и пыталась представить, как она будет выглядеть в гробу, но у нее ничего не получалось.