Срочная помощь сексуальнозависимым - Николай Бенгин

– Да?

– Да! Серьезное значение. И очень заметное.

– Чего-то как-то не видно со стороны.

– Не туда потому что смотришь.

– Да куда ни посмотри.

– Это тебе все не нравится, а нормальные люди, между прочим, каждый день гордость испытывают.

– Стесняюсь спросить: сколько за смену получаешь?

– Хороший вопрос. Старшая говорит, что это мой почетный долг и гражданский труд. – Федор на секунду замялся. – Или наоборот, гражданский долг и почетный труд? Неважно. В общем, нисколько не платят. На самом деле, там голова на место становится, вот и все. Деньги помаленьку-то приходят, если ерундой не страдать. Вот ты, например…

Федор залпом выпил и, морщась, принялся тыкать опустевшей рюмкой в сторону буфета, где на полке пылилось несколько макетов парусников.

– А в той лаборатории тебе наличными платили, – напомнил я, не дожидаясь, пока он снова обретет голос, – и фея там посимпатичнее. Да?

Честно говоря, я надеялся, что он поперхнется коньяком, но ошибся. Федор поставил рюмку на стол и некоторое время меланхолично ковырял вилкой пельмени.

– Дело в послевкусии, – тихо и невразумительно пояснил он. – Бывает так, пробуешь одно вино, потом другое, вкус вроде похожий…

Федор налил себе еще коньяка, выпил и опять принялся ковыряться в пельменях.

– Я когда второй раз в лабораторию шел, больше всего боялся, что все там заперто и нет ничего. Уж так мне хотелось ту девчонку увидеть. Я не знаю, на что готов был, а в итоге получилось – продал…

Он бросил вилку и, тяжело поднявшись, подошел к окну.

– И вот, прихожу я в эту самую лабораторию. Все на месте. Мымра очкастая встречает, в душ провожает, слова всякие говорит. Очень она, как теперь понимаю, на Старшую была похожа, с лица – не совсем, а фигура и все повадки – те ровно. Мне, по правде, весь этот персонал мало тогда интересовал… Потом, значит, койка. Докторша со своей песенкой нарисовалась, все помаленьку крутиться начало и как-то темно стало, ни зги не видать. Я всю шею вывернул, одной рукой цепляюсь за что-то, другой за головой шарю. Докторша поет. Сам, чую уже конкретно, вниз головой развернулся, в ушах стучит, ничего нащупать не могу… и тут – бац! Ни койки, ни докторши, зато девчонка – прямо передо мной. И знаешь, она мне тоже обрадовалась. Будто сто лет не виделись… У меня подружка была. Так вот – она это. Знаю головой, что не может такого быть – та девчонка в аварии погибла, но…, – Федор вздохнул и зачем-то постучал ладонью по стеклу. – В цехе-то после сеанса сразу в бассейн-джакузи плюхаешься, и это правильно, потому что глаза в кучку и весь – выжатый лимон. Вот плаваешь, как цветок в проруби, не шевелишься. Вроде и удовольствие получил, и гражданский долг справил, а радости нет. Даже противно как-то…

Он умолк и уставился на серое небо за окном. Я попробовал пальцем пельмени на своей тарелке, встал и поставил разогреваться сковородку. Ненавижу холодные пельмени.

– Мне семнадцать только стукнуло, и ей тогда примерно столько было, – негромко пробормотал Федор. – Она говорит: «Давай убежим. Мир большой. Мы вдвоем все на свете сможем». А я скис: ну там – у меня родители, у нее родители… на что, как жить будем. Понимаешь, она в меня поверила, а я не готов был. Такая история. Через день за ней родичи приехали. Мы и не попрощались – она не захотела. И все. Говорят, водила встречного бензовоза за рулем уснул.

– Ты ж ведь все равно надеешься? – не оборачиваясь, осведомился он. – Часы и не заводишь, и не выбрасываешь. А что? Любой человек ошибиться может… Видел бы ты тех вежливых. У толстого в глазах интерес служебный, вурдалачий, у худого – вообще ничего. Я теперь думаю, что корочки они фальшивые светили – ну зачем двум подполковникам, как савраскам бегать – на то лейтенанты имеются… но меня-то они по-любому уделали. А еще я думаю, – Федор развернулся. – Не нужны мне твои советы! Сам все порешаю. Плевать, что там Старшая ворчит. Все равно ту девчонку найду. Или есть у тебя радость в жизни или нет ее. Остальное – труха. Не может такого быть, что человека найти нельзя. Разыщу, и все у нас нормально будет. И…

Он запнулся, вытащил безмолвно содрогающийся мобильник, хмуро уставился на экран, пробормотал: «Чтоб тебя», и уже громче, сурово: «Слушаю!»

Прижав телефон к уху, Федор снова отвернулся к окну.

– Нет, Мирослав Лукич, не получится, – зарокотал он, – нет… Это никому не интересно.

Он замолчал, прислушиваясь к торопливо булькающему мобильнику. На фоне муторной осени за окном фигура соседа смотрелась внушительно и строго, как памятник на хорошем кладбище.

– Ладно, – нехотя согласился он, – сейчас подскочу. Скажите там, чтоб весь пакет собрали… Добро.

– Я теперь кое-что могу, – Федор убрал телефон, но по-прежнему созерцал слякоть за окном. – В джакузи-то я не один плаваю. Там нас, считай, целый бассейн. Человек десять-двенадцать всегда есть. Это только поначалу не то что говорить, дышать толком не получается. Потом – нормально. Конечно, со стороны вид жутковатый. Вылезешь, бывало, оглянешься, и оторопь берет: вода мутная пузырится, а из нее лысые головы торчат. Все бледные, как в сметане, глаза красные… Я кое с кем там познакомился – очень серьезные люди. Федеральный уровень. Кого-то найти им вообще не проблема.

Федор вернулся к столу, но садиться не стал.

– Ты извини, – сказал он, – дела. Спасибо, что выслушал. И убери сковородку с плиты – дымится уже. Пельмени твои – гадость, но все равно спасибо. Давай, дружище, до встречи.

Я переставил сковородку, проводил соседа до дверей и вернулся. Свежий воздух в Москве – понятие относительное, но этот букет курева, вареных пельменей, пролитого коньяка, кислятины с нотками чадящей от перегрева сковороды… пришлось снова распахивать окно.

Под ногой хрустнуло. Ругнувшись вполголоса, я отправился за веником и в прихожей учуял еще один аромат – что-то такое невнятное, сугубо женское, при том, что запах, очевидно, остался после Федора. Мысленно пожелав ему удачи в беседах с женой, я старательно собрал осколки. Говорят, посуда бьется к счастью.

Я подошел к буфету и осторожно вытащил придавленное моделькой парусника письмо.

Последние годы в моем ящике не появлялось ничего, кроме мелкого мусора, никчемных рекламок и счетов за коммунальные услуги. А неделю назад выпал на ладонь немного помятый конверт. Обратный адрес состоял из непонятных каракуль, зато мой был вписан четко и недвусмысленно. На конверте красовалось изображение Тадж-Махала и много марок, частью отечественных, частью, похоже, индийских. Не стану врать, что сунул письмо в карман, ходил весь день по делам, а вечерком решил ознакомиться. Нет, я никуда не пошел, уселся в подъезде на ближайшую ступеньку и прочел. С тех пор я перечитал его, наверно, раз сто или двести.

Она писала об экзотической стране, о нравах в посольстве, о том, сколько раз у нее украли кошелек на базаре, о жаре и дождях. И в самом конце:

«Ты же знаешь, как я ненавижу компьютеры, а теперь я ненавижу себя за то, что такая дура. Я несовременна, верю в сны и ни капельки не верю Всемирной паутине. А сегодня мне приснилось письмо от тебя. Такое скучное письмо ни о чем. Зато на нем был твой адрес. Я его разглядела и пока не забыла, решила написать. Вдруг это и правда твой адрес? Когда ехала сюда, выкинула свой старый мобильник вместе с симкой, поэтому у меня теперь другой номер…»

Я аккуратно положил письмо перед собой, перечитал все в сто первый или двести второй раз и набрал номер. Долгие, долгие гудки, потом:

– Алло?

– Здравствуй, Алён.

– Это… это правда ты?

– Да.

Федора я больше не видел, но время от времени замечал припаркованный во дворе знакомый «лексус». В подъезде мне иногда встречалась Федорова жена – Вероника. Она всякий раз задумчиво поправляла сверкающие золотом-бриллиантами сережки и никогда не здоровалась. Потом «лексус» перестал появляться, а вместе с ним и Вероника.

Настала зима, прошел год, и опять настала зима. Все шло своим чередом. Бригады гастарбайтеров, невзирая на снег и дождь, раскатывали все новые и новые слои асфальта. Чтобы слякоть под ногами не замерзала, дворники щедро сыпали на тротуар химикаты. Городские и все прочие власти горячо рапортовали об успехах, а я все никак не мог выбрать между безответственной авантюрой и нормальной жизнью. Оба решения имели колоссальные недостатки.

Однажды я застрял перед витриной турагентства с большой, разноцветной картой Средиземного моря.

Описать мое тогдашнее состояние можно двумя образами: «погруженный в сомнения» и «непрерывно сквернословящий», которые вместе легко выражаются одним словом. Полчаса медитации у витрины не принесли ничего, кроме мокрых ботинок. Во дворе пришлось лезть через сугроб – очередной умник припарковал «лимузин» на тротуаре. Дома обнаружилось, что замечательный дверной замок заедает, света нет, в квартире чем-то воняет. И тогда, вдохнув поглубже, я вслух громко и внятно сказал, что думал.