Время Освенцим - Владимир Широков

К смерти нельзя подготовиться. Даже ожидаемая, она неожиданна. Сначала умирает стыд: человека перестает интересовать, как его оценивают окружающие, как он смотрится в этот момент со стороны, на фоне остальных, насколько он омерзителен, как ему жить среди других дальше, если вдруг он выживет. Но он еще держится за свое прошлое – пока не умрет память. Смерть памяти освобождает от времени, облегчает оставшееся бытие, делает окончательную смерть неизбежной формальностью. Если после этих этапов вдруг возникает задержка, пауза, отсрочка, человека все равно уже нельзя считать живым; во всяком случае – человеком. Чтобы умереть, необязательно быть человеком.

У каждого из нас своя смерть, свой страх перед ней – страх уготованного ему бытия. Понимая чужую смерть, никто не может осмыслить свою. “Я умер”. “Я перестал быть”. “Я прекратил существование”. “Я прекратился”. “Я признан недействительным”. “Я опровергнут, отменен, аннулирован, расторгнут, расформирован”. “Я отстранен от жизни, выбыл из нее”. “Я – ничто, не я, не мир”, объект абсолютного отрицания, аксиома небытия. Невозможные сочетания, слова-антагонимы. Недопустимость грамматического наклонения. Неупотребляемая стилевая форма. “Смерть – отсутствие меня”. Нельзя думать о своем отсутствии, думать оттуда, где тебя нет, думать ничем. Смерть – невозможность думать.

Невозможность.

Почему я думаю об этом?

Почему я думаю об этих людях? Кто они мне?

Они мне – люди. Я им – нет. Люди, которым не досталось жизни. Люди, которых было больше, чем жизни. В них – правда. А я – молекулярная претензия, опровергающая эту правду.

Сожженные жизни изменили ход, содержание и ощущение времени. Оно стало некачественным, ненатуральным, непригодным к жизни. Я живу в этом времени, мне в нем неуютно. Расходую не свое. Живу в долг, который никогда не смогу оплатить. Живу без разрешения, без регистрации – как беженец. У меня есть мать и отец, объединившиеся во мне, давшие мне имя, фамилию. Я – продолженное ими, благодарное им пространство. И есть Освенцим. Есть Наум и Иосиф, которые скрывают свое тунеядство и все так же не понимают звезды. Местоименные люди – отучившиеся разговаривать именами и научившиеся разобщаться. Есть Ханна – знающая, когда будет смерть, и стыдящаяся показать свой страх перед ребенком. Есть Менгель на посту – умеющий с первого взгляда распознать трудовой резерв Иосифа, биологическую ценность Наума и бесполезное материнство Ханны. Освенцим – который я не знаю, в котором я никогда не был, который совершен вне моего мира, но который тоже у меня есть и без которого я так же невозможен. Именной артикль, титул, наследственный штемпель, клеймо. И он, и родители одинаково неравнодушны к моему бытию, виновники его. Я – их осуществившаяся надежда и его несбывшаяся мечта.

Прошлое оставило мне только один способ стать счастливым – повсеместно ограничить себя равнодушием. У меня нет шанса ворваться обратно, в до-меня, в ту точку, где меня еще не настиг мир, взломать дистанцию, самому сформировать или хотя бы поправить то, в чем теперь приходится жить. Есть лишь одна возможность – быть пользователем, доказательством механики и динамики жизни и того, что прошлое – это прошлое. Жизнь по-человечески для меня противоестественна.

Я обречен преодолевать этот пепел, складывать в расстояния эту золу – рассыпанные, растворенные, заблудившиеся в воздухе, никому не нужные имена. Я дышу этим воздухом, я из него состою. Но как оправдываться перед тем, из чего состоишь? Или я состою не из себя?

Освенцим

поставил вопросы, на которые невозможно ответить; нашел ответы, к которым невозможно поставить вопросы; сформулировал аксиомы, отрицающие самих себя. Новое мышление, новая философия. Само словоОсвенцим - это особая часть речи, слово-вопрос, смысловая конструкция-раздражитель, пароль без отзыва, факт без вывода, несочетаемость, неразрешимость.

Освенцим

вобрал в себя историю – развел, разъединил, разорвал прошлое и будущее. Им закончилось летоисчисление от Рождества Христова, началась новая, после-наша эра. Эра условных промежутков, без дат исторического значения, безвеховая эра. Ненужное мне мое время. Я принял его, я в нем родился. Я – раб бытия.

Уже сформулированы преступления против человечности. Они не только содеяны, но и признаны. Узаконены способности, допущена возможность, приняты факты, осмыслены результаты. Мир стал меньше; космос подступил ближе; неодушевленная природа стала строптивее, своевольнее; увеличилось одиночество, оскалилось будущее. Мне кажется, я боюсь того, чего раньше не боялись. Боюсь неестественности физических явлений – того, что пространство, в котором я живу, вопреки всем законам, правилам и прогнозам, против здравого смысла вдруг захлопнется и затвердеет и я окажусь в нем замурованным. Боюсь представлять свои внутренние органы, пытаться их почувствовать, думать о том, как они работают, трогать эту работу – как бродит звук в ушных раковинах, как двигаются, принимая в себя мир, глазные яблоки. Боюсь того момента, когда я получил жизнь, начал быть. Боюсь потерять свое прошлое, свое я или оказаться в чужой судьбе и не суметь из нее выбраться. Боюсь истории.

Когда я мыслю как обыватель, я свободен. Как только я начинаю рассуждать дальше, преодолев частности, обострив взгляд, отбросив имена, – я тут жевпадаюв Освенцим. Моей мысли становится не на что опираться, я теряюточкузрения. К нему ведут и в нем отстаиваются все выводы и заключения.Нет, он не строит мышление. Но он поглощает другие смыслы, дает им чрезмерно заниженную оценку – я не замечаю их, не интересуюсь ими. И летят одноцветным кубарем, в серой мешанине добро и зло, сваливаются истины, все становится всем, переставая различаться.

Он – у каждого из нас на пути. Как кол, как стена. Как яма, которую можно преодолеть лишь погрузившись в нее. От него не отказаться, не отстраниться, не отстать. Мимо него не прожить. Он неизбежен – как узловая станция, как центральная магистраль. Он обязателен, как образовательная школа, как базовый экзамен. Безоговорочная нагрузка к жизни. Он тягостен, глубок, цепок, болезнен и бесполезен, как зуб мудрости. Знакомство с ним – тяжелый опыт взросления, посвящение в совершеннолетие, инициация. Как переживание охоты, на которой самостоятельно убито первое животное. Как акт физического познания существа противоположного пола. Как запрограммированное потрясение, от которого никогда не оправиться. Кризис сознания, жаждущего жить. Частичная утрата и отказ от самого себя, от своего места в истории. Путь к самоотрицанию. Другие пути закрыты.

Пусть не хватит кому-то в телесной притиске

кислорода, что выдышан мною напрасно;

я освободил территорию жизни -

я выселился из пространства.

Человек, умирающий насильственно, забирает с собой свою порцию мира. С каждым убийством мир становится невосполнимее. Космос проникает в воздушную глубь мириадами вкраплений. Человек, умирающий насильственно, оставляет после себя временной шлейф – нерастраченный промежуток, непройденное расстояние до естественной смерти. Смерти, которая ждет, не вмешиваясь в распорядок природы. Так нарушается экология времени. Невыжитое, чужое, мертвое будущее – мое настоящее. Я – колонист, оккупант. Насильственная смерть – распорядитель будущего. Я – 74233 родословных – фамильных историй бессмертия.

Но если смерть на время пережить – свою же небыть чувствами познать,

мир без себя в сознание вместить, жизнь без себя – принять…

Я смертен в жизни, вечен в веществе – в цепи необратимых расщеплений,

в круговороте горя на земле и несвободе клеточных сцеплений.

Когда б я мог в той смертной пустоте – распадом атомов своих руководить:

те – для цветов, те – для любви, а те…

те – для причин, чтоб их соединить…

Эдельвейс – это оторванная от судьбы надежда. Та, что умирает послед-ней. Надежда на спасение не спасшегося от смерти. Человеческое без человека.

Иногда музыка

так невежливо и навязчиво

вручает тебе прошлое,

обязывая оценивать все, что утратил.

И тогда будущее,

не успев приблизиться к настоящему,

уже такое изношенное,

вдруг становится памятью.

Музыка – полыхнувшая сокровенными мирами, отдавшаяся эхом священных древностей, провозгласившая неотвратимо свое царствие. Она развертывается передо мной – я проваливаюсь в нее, вероломно подвергнутый агрессии звуков. Я получаю разом всю мудрость, минуя опыт. Я вновь постигаю знание, что жил когда-то, что когда-то уже умирал и что меня еще не было за мгновение до этого ее прихода – а теперь я рождаюсь и уношу с собой невесомое бремя прошлых жизней. Я изучаю подаренные мне связи с тем, чего, мне казалось, раньше никогда не существовало. Я трогаю взявшиеся ниоткуда нетленные смыслы и не знаю, что с ними делать, как применить. Я оказываюсь владельцем непонятных переходов и направлений и не могу выстоять против них. Я опрокидываюсь в освоенную гармонию непонимания.