Время Освенцим - Владимир Широков

Пусть не хватит кому-то в телесной притиске

кислорода, что выдышан мною напрасно;

я освободил территорию жизни -

я выселился из пространства.

Человек, умирающий насильственно, забирает с собой свою порцию мира. С каждым убийством мир становится невосполнимее. Космос проникает в воздушную глубь мириадами вкраплений. Человек, умирающий насильственно, оставляет после себя временной шлейф – нерастраченный промежуток, непройденное расстояние до естественной смерти. Смерти, которая ждет, не вмешиваясь в распорядок природы. Так нарушается экология времени. Невыжитое, чужое, мертвое будущее – мое настоящее. Я – колонист, оккупант. Насильственная смерть – распорядитель будущего. Я – 74233 родословных – фамильных историй бессмертия.

Но если смерть на время пережить – свою же небыть чувствами познать,

мир без себя в сознание вместить, жизнь без себя – принять…

Я смертен в жизни, вечен в веществе – в цепи необратимых расщеплений,

в круговороте горя на земле и несвободе клеточных сцеплений.

Когда б я мог в той смертной пустоте – распадом атомов своих руководить:

те – для цветов, те – для любви, а те…

те – для причин, чтоб их соединить…

Эдельвейс – это оторванная от судьбы надежда. Та, что умирает послед-ней. Надежда на спасение не спасшегося от смерти. Человеческое без человека.

Иногда музыка

так невежливо и навязчиво

вручает тебе прошлое,

обязывая оценивать все, что утратил.

И тогда будущее,

не успев приблизиться к настоящему,

уже такое изношенное,

вдруг становится памятью.

Музыка – полыхнувшая сокровенными мирами, отдавшаяся эхом священных древностей, провозгласившая неотвратимо свое царствие. Она развертывается передо мной – я проваливаюсь в нее, вероломно подвергнутый агрессии звуков. Я получаю разом всю мудрость, минуя опыт. Я вновь постигаю знание, что жил когда-то, что когда-то уже умирал и что меня еще не было за мгновение до этого ее прихода – а теперь я рождаюсь и уношу с собой невесомое бремя прошлых жизней. Я изучаю подаренные мне связи с тем, чего, мне казалось, раньше никогда не существовало. Я трогаю взявшиеся ниоткуда нетленные смыслы и не знаю, что с ними делать, как применить. Я оказываюсь владельцем непонятных переходов и направлений и не могу выстоять против них. Я опрокидываюсь в освоенную гармонию непонимания.

Музыка – заунывное, тревожное, стремительное блаженство – преображает душу в небо, открытый купол, цветущую неохватность. Только она умеет так преподнести чудо жизни, сделать ее пронзительной, торжествующей, навсегда доказанной, насытить неутомимыми, беспокойно теснящимися атомами смысла и счастья.

Когда музыка прекращается, я перестаю знать окружающий мир. В музыке я не просто его участник, я – его единственное свидетельство. В ней даже вечность, которая сильнее времени, признает мое бытие, отражает мои движения.

Музыка – последний шанс к воскрешению индивидуальности. Она находит и шевелит давно забытые ключи, поднимает потерявшиеся закладки. И я с удивлением отыскиваю, узнаю, удостоверяю себя: вот то, что есть и всегда будет только у меня; это и есть я, это моя жизнь, это мои ценности; и именно отсюда, когда приходит пора, рождаются мои лучшие мысли, отсюда – по восходящей – они несут в сохранности частицы пространства; музыка определяет мою стоимость и величину. Музыка думает мною, я – способ ее отношения, ее путь к какой-то далекой цели – может быть, путь ложный, а цели – несуществующей.

Музыка – искусство, человечнее которого нет в целом мире. Сдайся ее влиянию, испытай ее воздействие. И не надо обладать предварительными знаниями, навыками, вкусом, быть готовым, настроенным на восприятие. Необязательно даже быть человеком – достаточно только жить.

Музыка – изобретение и универсальный язык человечества. Движущая сила всеобщей драмы. Метод жизни, убеждающий безотказно. Музыка побуждает верить – безоговорочно, беспрекословно – человеку, природе, миру – автору, повелителю, богу – верить в избранность, в необходимость, в судьбу, в участь, в одиночество – верить без сожаления, отчаянно, необратимо.

Музыкой сопровождаются подведение итогов жизни, показы и рассказы о маленьких и больших человеческих трагедиях, болях, страхах, переломных моментах, казнях, массовых истреблениях. Искусство, повествующее о катастрофе, не может не быть музыкальным.

Вместе с музыкой поминают умерших. Среди огня свечей и лампад. Реквиемы, похоронные марши, хоралы. Выразительные иллюстрации судеб, конца пути. Обобщенная история человечества. “Взглянуть на жизнь со стороны, осмыслить ее как законченный процесс, свести все в категорию прошлого, пережитого. Вызвать беспричинное сочувствие, непредвиденное сожаление. Прожить целую чужую жизнь с ее утратами, условно отказавшись от самого себя в настоящем, в каком-то смысле – умереть…”

Музыка – вне смерти. Она ее победитель, неоспоримый владелец. Они обе всегда рядом, в сопарности судеб – сочтенные на одной территории, в одном промежутке, в одном мозгу, – но никогда не понимают друг друга… Но ничто так не украшает, не усиливает, не усугубляет глубину и выразительность музыки, как картина умирания. Смерть – немая музыка. Они обе обостряют совесть, в них человек предельно честен и чист. Музыка и смерть – моменты истины.

Лучшие люди мира связаны с музыкой. Творцы, исполнители, почитатели. Хозяева и слуги искусства. Мыслители, священники, мастера. Волшебники, одухотворенные прекрасной ненавистью. Блюстители национальных традиций, носители фольклора. Сыновья света. Трубадур-гауляйтер Кубе. Айнзац-дирижер Гейдрих. Рыцарь-комендант Гесс. Капельмейстер Розе. Доктор Менгель. Фрау Мандель. Вершители. Виртуозы владения губной гармоникой. Марширующие хористы-патриоты, факельщики, знаменосцы. Мелодично насвистывающие экзекуторы, операторы-меломаны, солисты-технологи, ценители с абсолютным слухом в простенках из вздернутых вертикалей. Аккордеонист, цитирующий государственный гимн на вершине человеческой горы. Морис – раздетый маэстро, бескорыстный властелин клавиш, сгорбленно уменьшившийся, но принятый поддавшимся ему, покорно отозвавшимся инструментом. Отец Симон, кричащий “Ave, Maria” на ждущем его динамите. Сара, шагающая в огонь и поющая Хатикву. Покуда в нас есть дыхание, мы стремимся к свободе. Пой, не сходи с ума! Маленький Давид – слепой в зареве, объятый светимо-стями, мечтающий ухватиться за звучащую перед ним музыку, спрятаться за нее от смерти. Двуокись исцеляющей молитвы. Последняя надежда на спасение. Окончательная смерть, окончательное решение. Господь есть един. Мы обязательно воскреснем. Улица свободна. Улица свободна.

Музыка – вращением вентиля разошедшаяся.

Музыка – по трахеям, бронхам, легким освобожденная.

Музыка – в выгребную яму застывшая.

Свое дело уставшая музыка.

Мажор сопровождает нашу повседневность – работу, нагрузки, юмор. Он помогает ориентироваться в среде, удачно вписывается в хозяйственный интерьер, технический ландшафт – строительные леса, котлованы, красный кирпич, белый кафель. Он подельник порядка и поступательной методичности – незаменимый элемент бутафории в любом профилактическом мероприятии.

Мажор наполняет реальное время, от понедельника до субботы – размеривает, упрощает, осветляет и цементирует действительность, усиливает конкретику дат и имен. В нем мы горизонтально маневрируем – строим планы на ближайшее будущее, радуемся, празднуем, верим, излечиваемся. Он уравновешивает, возвращает ощущение нормальности, правильности, закономерности происходящего, полноценности, уверенности в себе, ощущение собственного незыблемого места и вращающегося вокруг мира.

Мажор несет заряд, энергетику, добро, он нападает ими залпами, вероломно – побуждает к активному участию в жизни, к подхватыванию ее, к решительным действиям заодно, со всеми вместе в общем такте, к поступкам, практике, борьбе; заглушает боль, замещает страдания, профанирует смерть, превращает ужас реальности в зрелищную комическую иллюзию, химеру, парализует душу.

Что естественно, то не преступно: в каждом сплоченном единстве, в каждой коллективной индивидуальности есть своя вселенная – она убедительно вытекает из действенного настоящего. И у каждой вселенной – своя природа, своя правда и своя событийная будущность, посчитанная до необозримости. А природа всегда одна, другие не нужны.

Минор – тяготит. Он разъединяет, разрушает, провоцирует пассивную рефлексию одиночества. Он вреден.

В Освенциме жили патефоны и репродукторы. Прогрессивные логова, заведенные на бис, деловито испускали музыку – простые, незамысловатые, бравурные, народные песни. Голос-улыбка, голос-амфибрахий гладил клумбы, ложился в окна, висел в проемах, проходах, бродил в телах, выглядывая из желудков, утроб – рождал урчащие образы, отвоевывавшие у людей ненужные эмоции, причинявшие паническую радость, просачивавшиеся дотла, ласкавшие вдребезги, согревавшие наповал. Существование в мире, занятом самоуверенным мажором, положено было влачить бодро, торопливо, трудолюбиво.