Лакуна - Барбара Кингсолвер

В церкви теснились фермеры, дети с серьезными лицами, старухи на слоновьих ногах. Некоторые переходили от одной фрески, изображавшей остановки на Крестном пути, к другой, неторопливо вращаясь по орбите толпы, точно планеты. К причастию выстроилась длинная вереница горожан, но Саломея прошла в самое начало и приняла облатку на язык с таким видом, будто это очередь в булочной и ей еще нужно переделать массу дел.

Священник был в накидке из золотой парчи и островерхой шляпе. За три года изгнания его платье ничуть не истрепалось и оставалось таким же нарядным. Все взгляды были обращены к нему, как растения к солнцу; не смотрела на него только Саломея. Она улизнула при первой же возможности, направилась к повозке, велела Нативидаду трогаться и принялась ожесточенно рыться в расшитой бисером сумочке в поисках аспирина. Все, что имело отношение к Саломее, происходило либо из пузырька, либо из бутылки: во-первых, пудра, духи и помада для завивки. Во-вторых, головная боль из-за бутылки мескаля. Ну и лекарство — пузырек с пилюлями от несварения желудка. Быть может, ее танцы под «Виктролу» и модный жаргон двадцатых годов тоже взялись из какого-нибудь пузырька. Притаились где-нибудь под скатертью на столике в ее комнате, помогая прогнать уныние.

Если Энрике ее не любит, заявила Саломея в коляске, то она тут ни при чем и не представляет, чем Господь может помочь. Разведенная жена пришлась не ко двору матери Энрике, а значит, та и виновата. И слуги, которые вечно все путают. Ей и хотелось бы обвинить во всем Леандро, но едва ли это было возможно. Тесто из пшеничной муки, из которого он пек булки, было превосходным, шелковистым, как белое платье Саломеи, которое, казалось, можно вылить из кувшина, будто молоко; в этом платье она по-прежнему надеялась в один прекрасный день выйти замуж.

А еще, по всей видимости, виноват этот долговязый мальчишка, ее сын, который подскакивает на кочках в коляске, убирает волосы, упавшие на глаза, и смотрит на океан. На верхушке свадебного торта нет места для парнишки, вымахавшего ростом с президента, которого даже не выбирали.

Чтобы добраться до нефтяных месторождений в Уастеке, Энрике нужно было переправиться на пароме на материк, потом доехать на panga[35] до Веракруса и пересесть на поезд. Если его не будет день, значит, и неделю, а лучше бы целый месяц. Саломея хотела сопровождать Энрике в Веракрус, но он отказал, заявив, что она думает лишь о покупках. Вместо этого позволил им приехать в коляске на городскую пристань и проводить паром. В льстивом утреннем свете Саломея махала с причала платком, подталкивая локтем сына, чтобы тот тоже помахал. В пьесе под названием «Энрике думает, как поступить» у обоих была своя роль. «Скоро он объявит нам свое решение, малыш, вот тогда мы сможем вздохнуть спокойно. И понять, что с тобой делать». Энрике упоминал о пансионе в Федеральном округе[36].

В блокноте в картонной обложке кончались чистые страницы — в книге под названием «Что случилось с нами в Мексике». Он попросил Саломею купить в табачном киоске новый, но та ответила: «Сперва посмотрим, получит ли эта история продолжение».

Когда паром скрылся из виду, они пообедали на malecon[37] напротив рыбацкой пристани, глядя на кружащих над морем чаек, пытающихся стащить пищу. Мужчины в маленьких деревянных лодках вытаскивали из воды улов, сминая холмики серых сетей, вздымавшиеся над каждой лодкой, точно грозовые тучи. К полудню траулеры уже стояли у причала; их ржавые корпуса кренились в одном направлении, а мачты клонились друг к другу, как пьяные супруги. В воздухе пахло рыбой и солью. Пальмы бурно размахивали ветвями на морском ветру — жест отчаяния, на который никто не обращал внимания.

— У любой истории есть продолжение, — заметил мальчик. — И этот обед — следующая ее часть.

Но Саломея повторила то, что теперь говорила постоянно: «Перестань, убери блокнот. Это меня раздражает».

По дороге домой она велела кучеру остановиться в деревеньке неподалеку от лагуны. «Высади нас здесь и возвращайся в шесть часов. Ни о чем не спрашивай», — велела она. Лошадь знала все дороги, и это было удобно, потому что Нативидад почти ослеп. Саломее и это было на руку: свидетели ей были не нужны.

Деревенька оказалась так мала, что в ней даже не было рынка, только гигантская каменная голова на площади, оставшаяся от столетий, когда правили индейцы. Саломея вылезла из коляски и прошла мимо головы, под подбородком которой выросла травяная борода. В конце дорожки мать сказала: «Идем, нам сюда» — и свернула по тропинке в лес. В своих туфлях с ремешками на пятках она шагала быстро, поджав губы и опустив подбородок, так что кудри, точно занавес, скрывали ее лицо. Они вышли к деревянному мосту, висевшему на веревках над ущельем. Саломея сбросила остроносые белые туфли, подцепила пальцем за ремешки, в одних чулках ступила на мост над грохочущим потоком, остановилась и оглянулась.

— Не ходи за мной, — велела она сыну. — Жди здесь.

Ее не было целую вечность. Мальчик с блокнотом на коленях притулился в конце моста. Огромный паук с огненно-красным брюшком прополз мимо, поднимая то одну, то другую ногу, и неторопливо втянул все тело в щелку в одной из досок. До чего страшно понимать, что в любой трещине может таиться какое-нибудь мерзкое существо. В кроне дерева перепархивала с ветки на ветку стая попугаев. Тукан высунул длинный клюв из листвы и прокричал: «Ами, ами!» Сидя на корточках у края ущелья, мальчик снова поверил в лесных демонов. И на закате они появились и завыли.

Наконец вернулась Саломея, сняла туфли, чтобы пройти по мосту, потом снова их надела и направилась к деревне. Нативидад уже ждал их, неподвижный, точно каменная голова; лошадь щипала траву. Мать забралась в коляску и за всю дорогу не произнесла ни слова.

Кража карманных часов стала своего рода местью. Тайной, которую он мог хранить от матери, — за то, что она отказалась говорить, зачем ходила в джунгли. Мальчик стащил их в тот день, когда из города приехал портной, чтобы узнать мнение Саломеи о ткани для нового костюма Энрике. Тот был в отъезде. Из чистой вежливости портной пропустил с Саломеей стаканчик chinguirito[38], а потом еще один. У мальчика была уйма времени, чтобы пробраться в ее комнату и взглянуть на Папину Шкатулку, пылившуюся под шкафчиком, в котором мать держала ночной горшок. Саломея засунула ее туда из ненависти к отцу.

Туда ему и дорога, говорила Саломея. Только раз она позволила сыну взглянуть на содержимое шкатулки. Фотография мужчины, который, как ни крути, все-таки был его отцом. Горстка старых монет, брелоков, запонок, украшенных драгоценными камнями, и карманные часы. Мальчик мечтал их заполучить. В тот первый раз, когда с разрешения Саломеи он сидел на полу и трогал все, что хранилось в шкатулке, а мать, привстав на локте, смотрела на него с кровати, мальчик раскачивал часы на цепочке перед ее глазами, как гипнотизер: «Тебе очень хочется спать».

Она ответила: «El tiempo cura у nos mata». Время сперва лечит, потом убивает.

Вообще-то эти вещи принадлежат тебе, заявила мать. Но на самом деле они не принадлежали даже ей, она без спроса прихватила их с собой, когда бросила мужа и сбежала в Мексику. «Чтобы нам было что продать, если придется солоно». Она, должно быть, имела в виду — еще солонее, чем с Энрике.

Теперь же часы, которые она взяла без спроса, были украдены снова: око за око. Мальчик пробрался в ее комнату и стащил их, пока Саломея в гостиной, развалившись на шелковом диване, смеялась шуткам портного. Из всех сокровищ, хранившихся в шкатулке, мальчику было нужно только это. Время сперва лечит, а после прерывает все, что происходит в твоем сердце. Синий дым тукстланских сигар просочился из библиотеки и заполнил весь дом. На этот раз с Энрике приехали двое американцев, чтобы отравить южное побережье Мексики своим дымом и бесконечными разговорами: избирательная кампания, Ортис Рубио, этот ужасный Васконселос. В обществе гринго Энрике всегда нервничал, а Саломея расцветала. Она подливала мужчинам коньяк и, наклоняясь, демонстрировала декольте. Один американец смотрел не отрываясь, а второй даже ни разу не взглянул. Кажется, оба были женаты. В полночь они в своих мягких фетровых шляпах и кожаных ботинках отправились прогуляться по пляжу. Саломея повалилась в кресло; казалось, силы разом оставили ее.

— Тебе пора спать, — заявила она.

— Я не ребенок. Это тебе пора спать.

— Не мели вздор. Если он рассердится, мы с тобой отсюда вылетим.

— И куда мы пойдем? Не пешком же по воде.

Один из гостей, мистер Морроу, служил послом, а второй занимался нефтью, как и Энрике. По словам Саломеи, этот второй корчит из себя важную персону, но она, если захочет, заставит его раскошелиться.