Мне снятся гаги - Алитет Немтушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бэел![14] — сквозь собачий лай послышался крик. — Уймите своих собак!
— Ча! — замерли в чуме. — Человек!
Колокон выскочил из чума.
— Ча! — закричал он на собак. — Ча!
Угомонились собаки, повизгивали. Отряхнув снег, в чум в тяжелой парке, весь закуржавевший, ввалился мужчина.
— Чуть не съели!
По голосу узнали Амарчу Чемда.
— Откуда? — удивились. — Время белок добывать, а ты…
— Что-то дорогу перепутал. Ладно ли?
Амарча Чемда разделся, попил чаю, а затем вынул бумагу. Эки и Колокон испуганно замерли. Бумага всегда пугала. Век ее боялись. Доброго для эвенков в бумаге никогда не было. Всегда либо долги, либо новый ясак.
Взглянув на присмиревших хозяев, Амарча успокоил:
— Это хорошая бумага, хорошая, — и неторопливо рассказал новости.
Летом, в месяц набухания почек, намечается первый суглан всех родов, кочующих по Суринне. А потом, словно что-то не стоящее, сообщил:
— Слыхал, на этом суглане толмачом будет ваш Кинкэ. Говорят, должен приехать.
Знал, знал Амарча, как сообщить новость!
Вспыхнула Эки, зашумели братья, посветлел Колокон. Не в каждом чуме такие новости!
Заговорили все. Вспомнили в мельчайших подробностях, как три года назад через их летнюю стоянку проезжала молодая русская женщина Полина Михайловна Устинович. Все расспрашивала об их жизни, об охоте, о сказках, преданиях. Записывала в свои тетрадки. Каждое название и слово интересовало ее. Смешно коверкала эвенкийские слова, но уже можно было с нею разговаривать. Сама рассказывала о своей жизни, о далеком красивом городе Ленинграде, где бедняки побороли богачей и установили свою власть. Теперь, по ее рассказу, новая жизнь должна прийти и к эвенкам. Кинкэ сразу привязался к этой смелой женщине. Наверное, у них уже был разговор, потому как она перед самым отъездом сказала:
— В Ленинграде хотят открыть институт народов Севера. Будут учить ваших детей, чтобы умели понимать бумаги. Хочу, чтобы там учился и Кинкэ. Он способный, умный юноша. Когда овладеет грамотой, будет настоящим хозяином своей земли. Какая будет ваша речь?
Молчал и Колокон, молчала и Эки. Кумонда, он хоть и был старшим сыном, но без своего чума, без жены, он — безголосая рыба, его не спрашивают. Слово было за Колоконом.
— У нас век так было — мужчина должен кормить семью… — сказал он неопределенно.
— Грамотным-то он лучше прокормит, — возразила Устинович.
Эки взглянула на сына и поняла: умом Кинкэ давно уже был где-то далеко, не здесь. Обидно ей стало, и она вопреки себе заговорила:
— Разве это дело — мужчине с бумагами возиться?.. Пусть дома остается. Кто за оленями просмотрит…
Не успела договорить Эки, как перебил ее Колокон:
— Ча! Кто здесь хозяин? Не мной было сказано: волос длинный — ум короткий. Это и тебя, мать моих детей, касается! Как скажу, так и будет. Моя же речь такая: если едут другие, пусть топчет эту тропу и Кинкэ. Он не хуже других…
Так неожиданно младший уехал куда-то учиться. Три раза приходили от него вести. Он писал, что сначала они жили и учились в каком-то Царском Селе, потом переехали в сказочный Ленинград. Бог знает, чему и зачем их учили, главное в этих известиях было — он жив, здоров, не жалуется.
И вот Кинкэ приедет домой, на суглан. Как же не порадоваться такой новости. С того времени семья Хэйкогиров, и особенно сердце Эки, жила ожиданием лета. Она начала считать дни, ко это оказалось мучительным занятием. Потом она поняла — надо все время давать рукам работу, так быстрее пролетают дни. С раннего утра Эки начинала стучать туесками, ложками, котлами, возилась с костром, выделывала шкуры, присматривала за оленятами, аргишила на новые стоянки. Заметив это рвение к любой работе, сыновья шутили:
— Мать, не выросли ли у тебя еще одни руки?
— У меня крылья выросли.
Пришел месяц Телят[15] — самое тревожное время для эвенков. Сколько новых оленят подарят важенки? Хлопотно стало. За каждой важенкой надо присмотреть, не проглядеть, чтобы новорожденный не на снегу родился, иначе он будет не жилец на этом свете. Лучше жену потерять, чем оленя, говорили в старину. Но, видно, весна решила подарить Хэйкогирам еще одну радость. Все два десятка важенок принесли тонконогих, черноглазых оленят. Повеселел Колокон, сложил песню:
Улетели вьюги белой куропаткой,Эгэлэй, эгэлэй.Заалел восток глухариной бровью,Эгэлэй, эгэлэй.Там, где закат целуется с восходом,Эгэлэй, эгэлэй,В самом центре полярной ночи —Эгэлэй, эгэлэй! —Появились цветы тайги — оленята,Эгэлэй, эгэлэй.Они вырастут, понесут меня —Эгэлэй, эгэлэй —Туда, где находится сердце мое,Эгэлэй, эгэлэй…
В тот год на Суринне была ранняя весна. С шумом, с грохотом пронесла свои льды река, открыли свои глазницы озера. Хэйкогиры были первыми на старинной стоянке. На прежнем месте поставили чум, огляделись. Рановато. Ну да не беда. Можно порыбачить, поохотиться на уток, отдохнуть…
Потом зазвенели гугары на оленях Чемда, Ушкагиров, Анкоулей, Кондогиров, Бирагиров. Шумно стало на стойбище. Никогда еще Суринне, наверное, не видел столько чумов, никогда еще не пылало столько костров.
Каждый вечер на поляне, в стороне от стойбища, молодые заводили ехорье, и до утра слышались песни, смех. Не могли удержаться и пожилые, и старики.
А потом, когда уже расходились по своим чумам, кто-нибудь напоминал:
— Когда же приедут русские? Вон комар уже ударил, а мы все ждем суглан. Когда же Кинкэ покажется? Наверное, он совсем стал, как русские.
…Мада проснулся от сильного толчка в бок.
— Скоро солнце с другой стороны будет заглядывать в чум, а ты все валяешься! Нет ли пролежней? Сколько тебя можно будить! О, леший, наградил же меня таким муженьком. Другие давно наелись рыбы, мяса, а у меня вечно котлы чистые!..
— Вставай! — Кирэктэ еще раз ткнула Маду в бок и вышла из чума. Оттуда продолжали слышаться проклятия. Она и вправду оправдывала свое имя — Кедровка. Будет долбить, не отступится.
«Вот поганая птица, — зло подумал о жене Мада, — не дает выспаться». Он лег поздно, и был любителем поспать. Это тоже было давно замечено людьми. Вслух ему не говорили, но уши у Мады были: Амэ — на ходу спящий — это про него. Но руки его ценили — умел он лучше всех делать берестяные лодки. Легкие, удобные получались они у него.
Одевшись, Мада набил трубку мхом, прикурил и откинул дверь.
А солнце и впрямь было уже высоко. Слегка палило. Около чумов разведены дымокуры, к ним жмутся олени, копошатся женщины, кричат около речки ребятишки.
«Славный будет день, — отметил про себя Мада, — ни облачка на небе. Скоро паут ударит?»
Мада, не торопясь, спустился вниз к реке, перевернул берестянку и осторожно опустил на воду. Ладная вышла лодчонка»— ни капли не пропускает. Поудобнее усевшись, он стал весёлить к курье, где вчера закинул сеть. На реке было спокойно. Со свистом пролетели утки, со стойбища слышался привычный шум…
Возвращался он повеселевшим. Попалось штук пять щук, несколько окунишек. Уха.
Успокоится моя Кедровка, решил он, работу ей дам.
— Кирэк… Кирэк… — Мада весело передразнил птицу.
И тут он застыл, перестал грести. До слуха донесся какой-то гул.
«Откуда гром? Небо-то чистое! Верно ли слышат мои уши? Хэвэки! Что это такое! — с ужасом он огляделся по сторонам, потом пощупал себя. Нет, с ним вроде бы ничего не происходит. — Откуда гром?! Не конец ли света, о котором ходили слухи?»
Ошалелыми глазами он глянул на стойбище. Там тоже происходило что-то невообразимое. Неистово, захлебываясь, лаяли собаки, кричали люди, бегали олени.
— Амарча! Пэргичок! Эки! — крики сливались, кто-то уже плакал, кто-то молился.
«Конец света!» — мелькнуло опять в голове Мады, но, схватив весло, он сильными гребками направил лодку к берегу.
Грохот, похожий на гром, нарастал. Становился отчетливее. Затем вдруг из-за хребта над лесом выплыла какая-то огромная, сверкающая на солнце птица. Она изрыгала страшный грохот.
— Не посланцы ли Эксэри — Бога?! — Мада выпрыгнул из лодки прямо в воду и, бухая ногами, весь в брызгах, побежал к берегу.
В это-то время и увидел его старичок Куйка. Он один был спокоен, сидел на бережку и смолил лодку. Куйка был глухим.
«Эх, откуда у Мады ноги взялись? — удивленно подумал старик. — Уж не медведь ли его малость попугал? Надо его так. Порезвее будет, они еще по-настоящему друг с другом не встречались…»
Через некоторое время грохот послышался на реке, а потом затих вовсе. В лесу еще слышались крики, причитания, детский плач, затем все тоже выжидающе успокоилось. От тишины у Мады зазвенело в ушах. Зажал уши, но звон не проходил. Разжал руки — тишина… Слышно стало, как ни в чем не бывало залилась в песне птичка-чичаку, а в траве стрекотал кузнечик.