Мне снятся гаги - Алитет Немтушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Опять гулкой, громкой дробью зарокотал бубен.
Сынкоик вновь подпрыгнула, зазвенели пластины, и она, прикрыв рукавом лицо, заговорила что-то непонятное. В паузах между шепотом и горловатым пением, пронзающим сердце, Дапамкэй кричал:
— Бо!..
Люди дружно подхватывали:
— Бо!
Сынкоик махнула рукой, и огонь мгновенно вспыхнул, словно кто туда подбросил порох. Вскрикнули люди, шарахнулись в стороны. Дядя Дапамкэй, верный ее помощник, бросил в огонь пахучих трав, запахло багульником, жимолостью. Амарча неожиданно чихнул, и тут Сынкоик замерла, как будто натолкнулась на какое-то препятствие, застыла в полусогнутой позе.
Наступила гнетущая тишина. У Амарчи сердце ушло в пятки: не из-за него ли? Не помешал ли случаем? Но Сынкоик выпрямилась и, подражая клекоту орла и крику ворона, затряслась всем телом. Звенели и стукались медные пластинки, как гугары на шеях оленей, — то говорили духи. Наступило бредовое состояние — душа Сынкоик уже витала где-то там… Так и должно быть. Только так можно найти общий язык с духами. Сынкоик неистово колотила по бубну, трясла головой, распущенными космами темных волос, изо рта текла пена. С открытым ртом и дрожащими губами ошалело смотрел Дапамкэй. Протрезвевший Ганьча был похож на Ивуля-дурачка. Лишь старуха Буркаик старалась сохранить достоинство и спокойствие. На своем веку она видела немало камланий, знала великих шаманов, умевших даже глотать каленые угли и бегавших на лыжах по воде — на другую сторону реки. Сынкоик упала в изнеможении на шкуру и затихла.
— Кы… их! Кы… ых! — снова дико закричал Дапамкэй. Подражать гагаре он умел. — Кых! Кы… ых! — Казалось, и он хотел превратиться в птицу. Потом дядюшка стал куковать, извещать о наступлении нового дня. Лежала без движений, с закрытыми глазами Сынкоик, не смели поднять головы люди.
Но вот зашевелилась нога шаманки, она по-человечески кашлянула, застонала. Очнулись от оцепенения люди. Старуха Буркаик стала поправлять завязки на унтах, дядя Дапамкэй подшевелил огонь, достал кисет и трубку. Все стали оживать. Наступало утро. Рядом с чумом вдруг залепетала птичка: «Чив! Чив!» Ей отозвалась другая.
Хорошая, красивая птичка. Она тоже радуется утренней заре. Пробежал олень, топот и щелканье ног. Странная была ночь.
Приподнялась тетя. Устало, нехотя села на шкуру. Поправила волосы, стала снимать шаманский наряд.
— Ганьче надо собираться в тайгу. На чужом месте сидит. Я видела: в нашей тайге щиплют ягель белый лось и черный олень. Духи сказали: убьет Ганьча одного из них, найдутся деньги… — произнесла Сынкоик и замолчала.
Люди одобрительно закивали, изумились. Задача трудная, но память хранит случаи, когда убивали альбиносов.
Но не помог совет Ганьче. Не в тайгу ушел, увезли его, говорили, в темный дом[12].
Сказки дедушки Бали
Амарча вышел из чума и поежился. Холодно. На деревьях блестел иней… Скучно стало в стойбище. Все старшие ребятишки, девчонки уехали в интернат, в большой поселок Бур. В Суринне нет интерната, но школа есть. Школа — маленькая избушка, в которой учится несколько русских ребят. И учительница на всех одна. Из стойбища туда, где построены деревянные дома, на факторию, ходят только Петька Фарков и Митька Трифонов, сын сторожа порохового склада.
Выбежали из дома братья — Петька и Вовка, скоро должен появиться Митька. По утрам Амарча с Вовкой таскают их сумки в школу. Вовка — брата, а Амарча — Митькину. В обед бегут их встречать. Амарче с Вовкой это нравится: пусть люди думают, что и они тоже школьники. Молодая золотоволосая учительница сначала ругала Петьку и Митьку «за эксплуатацию», а потом перестала, надеялась, что малышам надоест таскать. Но Амарча и Вовка оказались неплохими вьючными оленями, носят сумки каждый день, и учительница звонко смеется:
— Неужели и зимой будете ходить? Далеко же. Обморозитесь…
Выскочил на тропинку Митька:
— Ну, мой учуг, наорался вчера?
Слыхал, значит.
— Я провожал лебедей и журавлей, чтобы они вернулись и чтобы было снова тепло.
— Бабушка говорит, что соль крылья укрепляет, силу дает.
— Ладно, давай запрягай… Может, и правду говорит твоя бабушка.
Вообще-то бабушку Эки они побаивались. И она приглядывалась к ним и решила, что это хорошие ребята. Особенно по душе ей были Петька и Вовка. Бойкие, не стеснявшиеся эвенков, но когда надо — умели краснеть. Лицо у них есть, говорила бабушка. Она еще надеялась, что Амарча потрется около них и быстрее начнет разговаривать по-русски. Но получилось другое — они быстрее переняли речь эвенков. Правда, над их выговором некоторые смеялись, но смеялись с большим одобрением. Особенно в восторг приходил дядюшка Черончин, председатель сельхозартели, недавно вернувшийся с войны:
— Вот чертенята, — удивлялся он, — чисто эвенки. И чукином не брезгуют…
А дома их ругала мать, добрая женщина тетя Наташа:
— Вы хоть дома-то по-русски разговаривайте! Совсем тунгусятами стали. Ну, что болобоните — «шуруколь, эмоколо»?
— Мама, ты неправильно говоришь, — начинал учить ее Вовка, — надо говорить сурукэл, эмэкэл…
От избушки, где была школа, Амарча с Вовкой повернули к магазину. Здесь всегда толклись люди, курили и бросали толстые махорочные окурки. Амарча и Вовка собирали их для дедушки Бали. Магазин только назывался магазином, в нем редко бывали товары, продукты, но махорка была — какого-то давнего завоза. Вот здесь перед работой, перед распиловкой и вывозкой дров, собирались большие и малые курильщики. Курил раньше и Амарча. Когда ему было три года, бабушка Эки сшила Амарче кисет, а маленькая трубка была пришита к рубашонке, чтоб не потерялась. Русские жители фактории покатывались со смеху, видя, как маленькие ребятишки курили трубки.
— Что вы делаете?! — говорили они взрослым. — Ребенок же… Нельзя им курить.
— А если он просит? — отвечали эвенки. — У нас вера такая, если человек просит, ему надо дать!
— Так он же ничего не понимает…
— Понимает, — говорили, — язык ребенка и сладкое, и горькое понимает…
— Вот и говори с вами…
Пить огненную воду тоже давали, если рука ребенка тянулась к кружке.
Бабушка Эки тоже считала так: просит Амарча трубку, ну, пусть побалуется, значит, ему надо. Отучила курить Амарчу тетя Наташа. Давно, года три назад, пришла как-то в чум к бабушке Эки и принесла съедобную мазь — горчицу. Эвенки ее не едят, плюются, а русским почему-то нравится. Возьмешь ее на язык — как крапивой начинает жечь. Не дай бог проглотить, на лоб глаза полезут. Легче каленый уголь проглотить, чем эту горчицу.
— Намазать маленько «соску-то», — показала она на трубку Амарчи, — раза два обожжется, не захочет больше. Нельзя маленьким курить, а пить тем более. Сама его убьешь…
— Как? — удивилась бабушка Эки. — Век так было.
— Убьешь! — опять твердо сказала тетя Наташа.
Послушалась бабушка Эки. Ревел, плевался Амарча, чуть рот себе не разодрал ручонками. Сбросил с себя рубашонку.
— Сладко? — спрашивала бабушка.
Пуще плакал Амарча. Но от трубки отвык…
Забегали глаза ребятишек. Попадались окурки растоптанные, совсем обгорелые, без табака. Около самого крыльца — лесенки из трех ступенек— увидели целую «базарскую», как называл Воло, папиросу. Ее, видно, бросил радист Инешин, только он курит их, остальные курят самокрутки. Если «бычок» из газеты, значит, бросил продавец Софьянников, из брошюр — это кто-то из молодых куряк, из них никто не получал «Правду Севера»…
Амарча и Вовка, зажав в руках «бычки», запустили наперегонки в свое стойбище.
В чуме сидел дедушка Бали, рядом ползала привязанная обрывком за стояк чума маленькая чумазая Тымани. Ее привязывают, чтобы она не заползала в костер. Мать ее, Пэргичок, ушла на факторию к коровам, а Палета убежал, чтобы не водиться. Он всегда так делает.
Дедушка повернул свое слепое лицо.
— Куда бегали, дети? — Он по шагам узнавал всех. — Что делает твой отец, Воло? Уши мои сказали — что-то рубит…
— Хлев хочет делать, дом теленку…
— Хэ! Корову, значит, держать хочет.
— Э, э, — дакнул Воло. — Амака, мы покурить тебе принесли, сказку расскажи…
— Хэ! Молодцы, что принесли. Давно пустая трубка. Сосу, сосу, а в ней ничего нет. — Руки дедушки продолжали мять камус. Работяга Бали. Глаз нет, а руки вечно работают. Мнет оленьи шкуры, камус, скребет, выделывает. Это после женщины будут шить, а сейчас дело за дедушкой. Ребята набили табаком его трубку, прижали угольком.
— Тяни!
Бали зачмокал, пустил дым:
— О, легче будет… Покормите маленько костер, затух совсем, не греет.
Подбросили дров. Затащили на шкуру Тымани.
— Какую сказку хотите послушать? — обратил темное, испещренное лицо к ребятам Бали.