Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски - Валентин Фалин

Что происходит с М. Горбачевым? Чего он доби­вается? Куда держит путь? Эти вопросы задавались мною самому себе и перепроверялись в разговорах с людьми сведущими, мнение которых я в ту пору ценил. А. Яковлев прореагировал обескураживаю­щим образом:

— Наш генеральный себя исчерпал.

Сии крамольные слова были произнесены шепо­том, подальше от телефонных аппаратов, при вы­ходе из служебного кабинета А. Яковлева. Конста­тация факта и прогноз одновременно? От обвала нас отделяло три суетных года.

Ближайший советник генсекретаря А. Черняев, которому те же вопросы были заданы чуть позже, уклонился от высказывания своей точки зрения. Он не отрицал, что события сбились с провозгла­шенного маршрута, и предложил расспросить об остальном самого М. Горбачева.

Комментарии В. Ивашко, Г. Янаева, А. Лукьяно­ва, В. Крючкова будили самые минорные чувства. Если генеральный и президент не могли поладить между собой, оба не ведали, что творят, все глуб­же увязая в келейности, пренебрегая контактами с коллегами по государственному и партийному ру­ководству, если М. Горбачев всерьез воспринимал окружение — Верховный Совет, делегатов парткон­ференции и XXVIII съезда, правительство, состав ЦК и генералитет — как враждебную ему среду, то настал черед подбивать бабки.

Ставлю В. Ивашко и некоторых других членов партийного руководства в известность о своем реше­нии уйти не позднее середины 1991 года в отставку. Почему был выбран именно этот временной рубеж? Более весомым доводом, чем возраст, являлся бли­зившийся пятидесятилетний юбилей моей трудовой деятельности, начавшейся в августе 1941 года. Пол­века тянуть лямку, да еще в наших российских усло­виях, по любым меркам предостаточно. Аргумент, лишавший любого желавшего навесить на меня яр­лыков — бежит, мол, с давшего течь корабля, смало­душничал, — возможности злословить.

В апреле 1991 года информирую об этом своем намерении М. Горбачева. Он просит не форсиро­вать решение, завершить работу в комиссии над новой программой КПСС. Осенью, многозначи­тельно добавил он, и подытожим. Идея внеоче­редного съезда витала в воздухе, но в момент раз­говора с генеральным я не принимал ее за нечто оформившееся. Еще меньше напрашивалось пред­положение, что М. Горбачев, как он утверждает теперь, обкатывал планы раскола партии и уже не просто идейного, но и организационного.

Как бы то ни было, я совершил, наверное, самую непростительную ошибку — согласился повреме­нить с отставкой до той самой злополучной осени, которая поставила крест на советском периоде исто­рии страны и поломала судьбы миллионов и милли­онов людей. Хуже того, мне хотелось разрядить напряженность, которой характеризовалась летом 1991 года ситуация в высшем звене государственно­го руководства. Тягостные предчувствия, недоста­точная осведомленность в раскладе сил или какие-то другие причины удерживали меня от списания главно­го архитектора перестройки с политических счетов.

Мое отношение к правовому нигилизму, что практиковался М. Горбачевым, не было для после­днего секретом. Собственно, на это я и рассчиты­вал после того, как в выступлении на съезде народ­ных депутатов СССР проакцентировал обязанность президента не только следить за исполнением зако­нов другими, но и самому блюсти их. Собачья пре­данность в политике — скверная услуга и патрону, и самому себе, и особенно делу. Она не имеет ни­чего общего с лояльностью и доверием, лучше все­го, если взаимными.

На заседаниях секретариата ЦК КПСС я не скупился на критические оценки прежде всего по­зиции М. Горбачева в ходе так называемых ново-огаревских сидений, где президент СССР, он же генсекретарь партии, сговаривался о чем-то неве­домом парламенту и правительству с Б. Ельциным и другими лидерами союзных республик. Итоги мартовского (1991 г.) общесоюзного референдума игнорировались, Конституцию СССР никто не от­менял, но она никак не связывала фантазии и ап­петиты политиков в Ново-Огарево. Медведь еще дышал, а с него сдирали и делили шкуру.

Без скидок на столько раз подводившую меня склонность думать о людях лучше, чем они заслу­живают, и вопреки господствующей сейчас в России моде задним числом делать всех хуже и глупее, кро­ме собственной персоны, могу утверждать, что я со­хранял лояльность М. Горбачеву до самого его зака­та. Одно из свидетельств тому — записки, которые направлялись ему в 1991 году. Я не останавливаюсь специально на ратификации в Верховном Совете пакета договорных урегулирований по германской проблеме, на мой взгляд выводивших за скобки жиз­ненно важные интересы Советского Союза. Даже в минуту распятия М. Горбачева в Верховном Совете РСФСР, транслировавшегося на весь Союз 23 авгу­ста 1991 года, меня занимала забота, как снизить об­щенациональный ущерб от случившегося, вошедше­го в летописание под названием «путч». В последнем личном контакте с М. Горбачевым именно в тот день я проинформировал президента и еще генсека, в частности, о том, какие из документов и материалов, затрагивавших лично его, остались в стенах Международного отдела ЦК, и рекомендовал пробудить у Б. Ельцина интерес к тому, чтобы архивы не оказа­лись безнадзорными.

Подобные разговоры из памяти не вымарать. М. Горбачев, похоже, не ханжествовал. Собесед­ник был преисполнен жалости к себе, когда про­сил войти в его беспомощное положение. Может быть, заметил он, все еще как-то образуется, если немного потерпеть.

А чего, собственно, он ждал? Деятельность КПСС на территории Российской Федерации Б. Ельцин росчерком пера запретил. Сходное постигло партию в других республиках Союза. Не терпеть, а поско­рее сбросить ставшие веригами обязанности гене­рального секретаря, примоститься к тем, кто занял­ся поношением и ощипыванием вчера казавшейся всесильной партии, — вот чем сам Горбачев занял­ся. Надеялся сойти за сверхоборотня и жертву, что­бы продлился его политический век? Кто знает, кто знает. Если М. Горбачева не заземлили унижения и разочарования после свержения с трона и он выс­тавил на поругание свою кандидатуру на президен­тских выборах в России 1996 года, то почему бы пятью годами раньше ему не возводить воздушные замки? Звездная болезнь — недуг, к которому по­чти невозможно подобрать верное снадобье.

Глаза III. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КОНЦЕПТ ПЕРЕСТРОЙКИ. ИМЕЛСЯ ЛИ ВЫБОР?

Почти все в живой и неживой природе соверша­ется по имманентно присущей каждому явлению программе. Это настолько очевидно и привычно, что люди принимают сию данность как пропись высшего разума или рока.

Программы, если соотносить их с человеческим сообществом, есть не что иное, как закодированный в генах или подсознании, на бумаге или в дискетах компьютера вектор. Каждому из нас он словно пу­тевка на целую без остатка жизнь — со множеством маршрутов и перекрестков на выбор.

Будучи рожденными равными, люди чаще всего ищут способы выразить и утвердить себя в нера­венстве, в противопоставлении интересов вместо их сочетания. Разные нации и системы различно сли­вают посылки в реалии. Так было, когда ось пла­неты Земля еще не сгибалась от демографических и экологических перегрузок. Мало что изменилось к лучшему и после того, как земляне ощутили пре­делы своей экспансии и стали чаще поглядывать на Марс: не прообраз ли это будущего нашей плане­ты, испившей последний глоток воды и лишившей­ся из-за человеческих несовершенств своей уникаль­ной атмосферы?

К чему это говорится? Чуть-чуть терпения, и ста­нет понятным, куда клонит автор.

Не каждая прямая в политике является кратчай­шей между двумя точками. На поверку частенько стрясается нечто противное задуманному, прочер­ченному в кабинетной тиши на ватмане. Пример Советского Союза осядет во всех хрестоматиях, мо­жет быть, как самая показательная иллюстрация к безыскусной аксиоме — от великого до смешного нас отделяют полшага. Не пошел правителям моей страны впрок ни чужой, ни собственный опыт. Они словно задались целью повторить все мыслимые и немыслимые ошибки и просчеты. Чтобы испытать на запредельных нагрузках терпение народа и вы­носливость конструкций системы? Как эксперимен­таторы ставили опыт на чернобыльском реакторе.

Прямой продуктообмен, представлявшийся в те­ории идеалом в тандеме производство — потребле­ние при социализме, был вчерне опробован в деле после Октябрьской революции 1917 года. Он сра­зу же обнаружил свою практическую несостоятель­ность. Попытайся В.И. Ленин упорствовать, наси­ловать теорией действительность, Советская Россия кончилась бы, самое позднее, в 1922—1923 годах без всяких там вооруженных интервенций и блокад. Спасение пришло не от человека с ружьем. Выру­чили новая экономическая политика, реабилитиро­вавшая рынок, валютная реформа, сделавшая рубль стабильным и конвертируемым, принятие многоук­ладное™ за основу хозяйственной деятельности.