Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски - Валентин Фалин

Особо досадно, что пока я лишен возможности ознакомить читателя с текстом записки о праздно­вании тысячелетия введения христианства на Руси. Открывался 1988 год. Минуло полтора года с мо­мента, когда я призвал М.С. Горбачева и его кол­лег достойно отметить этот юбилей как общенаци­ональное событие. Глас вопиющего в пустыне ни в ком не высек укора. Для воинствующих атеистов, что окопались в Отделе пропаганды и не только там, тысячелетие — повод покуражиться, понудить князей церкви вымаливать крохи. Кому, спрашива­ется, сдалась подобная фанаберия? Обидно было за Отчизну и куда как неспокойно за ее завтрашний день. В соответствующем месте я расскажу, как все дальше сложилось.

1988 год ознаменовался роковыми переломами. XIX партконференция была ориентирована на сме­ну политической системы или, если угодно, очи­щение ее от извращений и перекосов, напласто­вавшихся в годы военного коммунизма, сталинской диктатуры и при ее преемниках. В любом варианте в повестку дня выдвигалась задача глубокого пе­реустройства устоявшихся и закрепленных в Кон­ституции порядков. По сути, легализовалось дисси­дентство, бывшее на протяжении полутора-двух де­сятилетий объектом яростного преследования. Под прицелом оказались не частности, не уклонение на практике от свобод и прав, которые, соглас­но Основному закону, формально гарантировались каждому советскому человеку, но принципы и устои всего строя жизни, в том числе оплаченный несметными жертвами социальный выбор. Джинна выпустили из бутылки. Вчера запретное и наказуе­мое — «антисоветская деятельность» — начало за­давать тон при практическом применении нового политического мышления. Низвержение строя, а не его реформирование, не возврат к изначальным цен­ностям, вывернутым Сталиным наизнанку и пре­вращенным в свою противоположность, а их изведение под корень — эти и сходные установки шли за символы прогрессивного и демократического на­строя. Все, что им противостояло, клеймилось как ретроградство и консерватизм.

В этом свете отказ от планового начала в эко­номике обретал иную тональность. Он являл со­бой увертюру к какой-то новой расстановке сил и средств, которая, возможйо, прорисовывалась в голове генерального секретаря, но плохо различа­лась извне. Где-то осенью 1988 года в невзначай оброненной реплике А.Н. Яковлева промелькнет понятие «президентское правление». Пока же кон­ференцию соблазняли лозунгом возрождения Со­ветов как лучшего вида не представительской, а прямой демократии.

«Вся власть Советам!» Законодательная — преж­де всего. Это можно было только приветствовать. Не образуй законность основу правопорядка в стра­не, говорить об истинных сдвигах к демократии было бы преждевременно. Правление посредством директив и приказаний, выносимых келейно или единолично, всегда отдает чрезвычайным положе­нием, при котором не практикуется общих, обяза­тельных для всех правил и норм, а действительно­стью является разделение не властей, но прав. Одни присваивают привилегию подчинять, другим доста­ется удел подчиняться и право строить при сем сча­стливую мину.

«Вся власть Советам!» Не впервые в России это требование выдвигалось в центр политических тай­фунов. Советы, рожденные, как известно, в рево­люцию 1905—1907 годов, вышли на широкую политическую арену после февраля 1917 года и от­речения Николая II от престола. Они смели ублю­дочный царский парламентаризм с полуобмороч­ной думой, но им не достало сил и решимости возглавить развитие первой Российской республи­ки. Реальная власть сосредоточивалась у военных, которых подпирали не задетые политическими пе­ременами банкиры, промышленники и землевла­дельцы.

Октябрь 1917 года превратил призыв «Вся власть Советам!» в рычаг для смены социальных вех и ус­тановления принципиально новых приоритетов во внутренней и внешней политике. Большевики, не располагавшие численным превосходством на съез­дах Советов, вынуждены были искать консенсус с эсерами и другими группировками. Сотрудничество в четырехпартийном коалиционном правительст­ве и Советах сломалось на Брестском мире (март 1918 года). Отсюда повелись едва ли не все внут­ренние трагедии, не отпускавшие из своих объятий советское государство до конца его существования.

Заключать мир с Германией или продолжать войну против нее на стороне Антанты? Ратифици­ровать кабальный Брест-Литовский договор, про­диктованный кайзеровским генералитетом факти­чески беззащитной Советской России, только что распустившей по домам свою армию, или героичес­ки погибнуть на глазах у британских, французских и американских союзников по войне, для которых Россия, царская или нецарская, была интересна в тот момент как поставщик пушечного мяса? В слу­чае продолжения войны можно было рассчитывать лишь на молебен, учиненный где-нибудь в Пари­же, Лондоне или Вашингтоне, не более того, ибо против распятия Советской России чужими руками «демократы» не стали бы энергично возражать.

До сих пор неясно, в какой мере Франция, Анг­лия и США готовы были распространить на Совет­скую Россию обязательства, тайно принятые перед царским престолом и предполагавшие включение по окончании войны в состав Российской империи новых обширных территорий в Европе, на Среднем Востоке и в Азии. По 1916 год в западных столицах и мысли не возникало, что Финляндия, Польша и прибалтийские «провинции» могут получить статус независимых государств. Какие мысли забередили демократические души в 1917—1918 годах? Значи­тельная часть документов из архивов не раскрыта. Они как-то не вписываются в последующие поли­тические комбинации, осуществлявшиеся под раз­глагольствования об «уважении прав народов» и за­щите «свобод».

Но вернемся к XIX конференции КПСС. Партия отважилась на давно назревший и даже перезрев­ший акт: она слагала с себя функции, которые по смыслу вещей и по естественному праву должны принадлежать субъектам государственной и эко­номической власти, а также независимым обще­ственным институтам. В сочетании с признани­ем за средствами массовой информации права на собственное суждение и отстаивание своей пози­ции это создавало предпосылки к переходу в мно­гопартийность, без которой немыслима «власть на время», а где нет сменяемости власти, там нет и не может быть демократии в любом из ее под­видов.

М.С. Горбачева достало на то, чтобы вторгнуть­ся в запретные сферы, во всеуслышание произне­сти «а» и даже заикнуться насчет «б». Но он в оче­редной раз пренебрег непреложным политическим каноном: инициируя цепную реакцию, государст­венный деятель обязан, если, разумеется, в его пла­ны не входит на переправе менять лошадей, дос­конально вычислить варианты последующих ходов и озаботиться подготовкой почвы и тылов для каж­дого из них. А ведь было яснее ясного, что пер­вые шаги по переиначиванию системы неизбежно потянут за собой обширный свод перемен. И горе политику, когда развитие принимает лавинообраз­ный вид и зачинатель обновительного процесса превращается в его заложника.

Возможно, якорь личного спасения действитель­но виделся М. Горбачеву во внедрении в Советском Союзе системы президентского правления. При строгом прочтении такой режим имел мало обще­го с идеей Советов, то есть системой не представи­тельской, а прямой демократии.

Президентский режим, в глазах его апологетов, легитимировал авторитарную власть ее носителя, сравнимую с полновластием генерального секре­таря, как она осуществлялась де-факто: надзаконно и вне закона. Соединение постов генерального и президента было, таким образом, перекладыва­нием власти из одной руки в другую. Менялось, в сущности, одно — исчезал номинальный, но все-таки какой-то контроль со стороны Политбюро и ЦК КПСС, возможности же Верховного Совета (парламента) воздействовать на президента СССР урезались примерно в такой же степени, как у ны­нешней думы в отношении президента Российс­кой Федерации.

Далеко не каждый политик рожден с генами, ко­торых ждет от него авторитарное правление. М. Гор­бачев не смог бы, как мне думается, пуститься на расстрел парламента или в чеченскую авантюру. Беспредел в произволе, особенно обагренный кро­вью, не вяжется с его натурой, со стремлением по­красоваться в лучах славы, а неблагодарную часть работы перекладывать на других.

Этот разрыв между желанием и потенциалом, замыслом и его исполнением, риторикой и делом, очевидная неспособность охватить явления в их взаимосвязи и совокупности заранее программи­ровали тупики перестройки. Практически ни од­но начинание не доводилось при М. Горбачеве до конца. Прожектерство, чем дальше, тем больше оторванное от почвы и элементарной логики, дол­жно было создавать впечатление поступательного движения, тогда как в действительности с середи­ны 1988 года страна заскользила к бездне.

Что происходит с М. Горбачевым? Чего он доби­вается? Куда держит путь? Эти вопросы задавались мною самому себе и перепроверялись в разговорах с людьми сведущими, мнение которых я в ту пору ценил. А. Яковлев прореагировал обескураживаю­щим образом: