Комедия убийств. Книга 2 - Александр Колин

— Тут, мужики, дело нечисто.

Не согласиться с ним было трудно.

Изрядно поднагрузившийся Богданов заснул легко, но спалось ему трудновато.

LXV

Да станут воинами Христа те, кто раньше были грабителями. Пусть справедливо бьются теперь против варваров те, кто в былые времена сражался с братьями и сородичами.

Бог пощадил базилевса Алексея, умерив алчность норманнского волка, и продлил величие Византии на целых сто двадцать лет, подарив ей золотой век Комнинов.

Оставив армию на попечение старшего сына, великий герцог поспешил заняться делами на своей части «итальянского сапога». Поход за завоевание Константинополя начал понемногу выдыхаться, а когда Гвискард бросил основную часть непобедимой конницы на выручку папы Григория, вышвырнутого из ограбленного Рима его извечным ненави-стойком, императором Генрихом, Алексей понял, что теперь хоть ненадолго сможет вздохнуть свободно, не опасаясь западных врагов.

Беспокоили восточные. Что ни год, убывали византийские владения в Малой Азии и Сирии, с севера тревожили дикие печенежские орды; войск хронически не хватало; император упорно искал союза с Западом, посылая письма в Рим, к властителям Франции и Германии.

Неутомимый старик Гвискард, явившийся на зов тиароносного сюзерена, выбросил из Вечного города императорский гарнизон вместе со ставленником Генриха папой Клементом III. Однако и сам герцог не смог удержаться от того, чтобы в назидание врагам не предать разграблению ту часть жителей, которой удалось сохранить жизнь и имущество во время аналогичной акции отрядов императора. Роберт, надо думать, полагал, что этих господ пощадили потому, что они поддерживали сторону, противную папе Григорию, а значит, пострадали вполне заслуженно, поплатившись за предательство.

Ограбленные, видимо, посчитали иначе, и когда герцог возвратился в Эпир, снова прогнали Гильдебрандта. А так как бежать несчастному оказалось более не к кому, он поспешил на юг, в Салерно, где и умер в тысяча восемьдесят пятом году, так и не дождавшись военной помощи от единственного заступника, для которого этот год также стал последним.

Великий герцог Роберт Гвискард скончался семнадцатого июля во время осады Кефалонии. Между сыновьями его немедленно вспыхнула распря; о продолжении войны с Алексеем не могло быть и речи. Для Рутгера дела могли обернуться весьма неприятно, не вмешайся в междоусобицу сицилийский дядюшка, вынудивший Боэмунда умерить аппетиты.

Неспокойная душа князя Тарентского (ему достался лишь «каблук» от отцовского «сапожка») жаждала приключений, великих владений и великой славы; оттого-то прозвучавший спустя десять лет после смерти Гвискарда призыв папы Урбана отправиться освобождать Гроб Господень от безбожных турок пришелся как нельзя более по душе Боэмунду. Он разорвал свой шикарный красный плащ и раздал полоски материи дружине, чтобы воины нашили на одежду символы священной войны за веру. Князь отправился в Константинополь, но уже не затем, чтобы завоевать его, а с иной целью.

А что же Губерт?

Говорили, что он нанялся служить Альфонсо Кастильскому, королю, весьма ценившему рыцарскую доблесть. Молодой воин прозывался Робертом де ла Бланшфалезом. Он преуспел в ратных делах, разбогател, но в несчастной битве под Бадахосом угодил в плен к маврам. Далее след Губерта потерялся: никто более ничего не слышал, ни о нем, ни о чудесном смарагде, казалось, исчезнувшем навсегда вместе с хозяином.

Арлетт скучала в замке в Белом Утесе, иногда разделяя ложе с командиром гарнизона Витольдом де Байёлем, которому родила дочь, вскоре скончавшуюся. Такая жизнь ни в коем случае не могла устраивать неугомонную искательницу счастья, получившую у местных жителей прозвище госпожа Руфина. В нем крылось некое издевательство, так как госпожой-то Арлетт и не стала. Положение ее зависело лишь от Урсуса. Пока был жив герцог, оно было вполне надежным, однако после смерти повелителя ситуация изменилась.

Сигельгайта не забыла героических подвигов соперницы, и когда Рутгер Борса окончательно утвердился на престоле, едва подросшего Урсуса взяли в салернский дворец. Байёля на посту командира гарнизона сменил старик Фульке, получивший у обитателей Белого Утеса вполне заслуженную кличку Хмурый. Немногословный солдафон занял господские апартаменты, присутствие в которых госпожи Руфины особенно в ночные часы почел весьма желательным.

Трудно было бы сказать, что Арлетт вполне понравился такой расклад событий, но, вспоминая о белокуром юноше, спасенном ею в битве под Диррахием, она вынуждена была терпеть сладострастного старика, полысевшего от беспрестанного хождения в шлеме. Бог, однако, укоротил дни Фульке, который скончался от лихорадки, испив жарким летним днем слишком много холодной воды. Злые языки поговаривали, будто причины смерти Хмурого были иными; так или иначе вскоре умерла и девочка, рожденная Арлетт от этого воина.

Командовать гарнизоном (совсем уже скромным) стал рыцарь, не домогавшийся госпожи Руфины в силу иной сексуальной ориентации. Арлетт все чаще думала о юноше по имени Хьюг. Молодой рыцарь на памяти спасительницы так и не пришел в себя, она могла бы с полным правом считать, что он умер. Мысли эти тяготили ее, особенно когда она вспоминала прекрасные волосы, тонкое, покрытое нежной белокурой бородкой, бледное лицо и голубые глаза, в которых, когда он открывал их при виде ее, казалось, вспыхивал свет.

Европа бурлила, все грезили Востоком.

Когда князь Тарентский начал собирать дружину, Арлетт покинула ставший ненавистным замок и отправилась навстречу приключениям в тщетной, даже безумной надежде встретить среди крестоносцев своего юношу.

Тот, впрочем, уже ни в коем случае не мог так называться; госпоже Руфине в год знаменитой речи Урбана исполнилось тридцать четыре, Хьюг был не младше. Даже если линии их судеб вознамерятся пересечься еще раз, узнают ли друг друга двое участников той давней битвы под стенами Диррахия? Не встретит ли она солидного мужа, отца семейства…

Впрочем, Арлетт, отправлявшаяся в крестовый поход, мало на что надеялась, так что даже подобный оборот дела, как ей казалось, отвечал ее чаяниям.

LXVI

Прошло немногим менее двух лет со дня призыва апостолика и чуть больше года с того знаменательного момента, когда князь Тарентский решительным образом лишил себя плаща.

Крестоносное воинство, усыпав поля Европы и горы Малой Азии костями десятков тысяч солдат, не выдержавших голода, лишений и болезней, достигло, наконец, самого большого из городов Ближнего Востока — величественной Антиохии. Город, гордые стены которого, снабженные четырьмя сотнями башен, возвышались в долине Оронта на склоне горы Сильфиус, воздвигли за триста лет до Рождества Христова по приказу одного из сподвижников Алекуандра Великого.

Прошло время, и Антиохия стала римской, а позже досталась в наследство Византии, которая, впрочем, надолго уступила город арабам, вернув его только в десятом веке. Ромеи отремонтировали обветшавшие древние стены, превратив Антиохию практически в неприступную крепость.

Есть немало цитаделей, перед которыми бессильны тараны и мощные камнеметы, но никто в мире не знал таких, которые могли бы устоять перед предательством. За двенадцать лет до прихода сюда воинов с Запада Антиохия перешла в руки турок. Ее воевода Аги-Азьян вполне счастливо и практически независимо правил богатым городом, искусно лавируя между эмирами Галеба и притязавшими на вассалитет Антиохии властителями Дамаска.

Узнав о приближении несметного крестоносного воинства, сокрушавшего всех и вся на своем пути, Аги-Азьян побеспокоился о мерах предосторожности, что было отнюдь не лишним. Имея довольно ограниченный турецкий гарнизон, наместник Галеба управлял очень импульсивным народом: в городе помимо сирийцев жили греки и довольно большое количество армян (купцов и оружейников). Если сирийцам еще как-то можно было доверять, то греки и армяне запросто могли воткнуть нож в спину повелителю, предварительно перерезав глотки солдатам гарнизона, что довольно часто случалось в крепостях, оказывавшихся на пути следования крестоносцев.

Аги-Азьян действовал энергично. Он отправил сына в далекий Дамаск за помощью; снарядил весьма важное посольство в Галеб; велел посадить под замок патриарха Антиохии Иоанна, а также превратил собор Святого Петра в конюшню и разослал по территории отряды для сбора продовольствия, предполагая отсидеться за неприступными стенами, пока галебский и дамасский эмиры будут сражаться с крестоносцами.

Однако последние оказались куда страшнее: несмотря на ужасные дожди и голод, который уже к Рождеству начали ощущать даже богатые рыцари, воины с Запада с каждым днем все теснее сжимали кольцо осады.