«Если», 1996 № 12 - Дэвид Клири

— Я здесь всего один. — Теперь он взглянул на меня; подбородок и большой кадык были вымазаны пурпурной жидкостью. — Единственный, к кому ты можешь обратиться.

Я прочистил горло и открыл сумку с памятью.

— Что-то не в порядке с моей памятью. — Я вытащил матрицу памяти, которую обещал Лопоухому. — Какое-то искажение, что-то вроде помех, которые…

— Давай, воткни ее. — Психолог казался недовольным. — Не занимай мое время всяческими неартикулированными сожалениями.

У меня на языке вертелась колкость, но я промолчал и шагнул к нему.

— Как?

— Временным выступом вниз.

Я заправил пластинку в его прорезь. Мышцы у него на затылке напряглись. Он прикрыл глаза, уголки губ поползли вниз. Монитор на стене замерцал, погас; снова замерцал, и наконец появилось изображение голого толстого человека с высунутым языком.

— Что за чертовщина? — спросил психолог.

Щеки у меня запылали:

— Так… ерунда. Просто заставка.

Это был мой фирменный знак в юности, предварявший некоторые из более поздних памятей.

Он посмотрел на меня.

— Ты шутник? У меня нет времени на шутки.

— Я, в общем-то, художник.

— А, художник. — Он глотнул пурпурной жидкости. — Это объясняет нерешительность и замысловатость памяти. — Он снова закрыл глаза. Усилием шейных мышц он прокручивал память в своей прорези, изучая ее целиком.

Неприятное, обескураживающее ощущение, когда твою память изучают. Это казалось насилием, посягательством на твои тайны. Именно так это и выглядело в тот вечер, когда я во второй раз увидел пустыню на дисплее, слишком яркую по цвету (кроме того места, где сосулька воска приглушала краски). Я весь съежился, обнаружив второй раз разрушенный дом, стиснул зубы, глядя в бледное пустое небо. И глубоко вздохнул, перед тем как Сейна Маркс должна была появиться и схватить меня.

Но вместо этого я увидел, как из развалин вышли двое загорелых молодых людей. Один нес металлическую коробку, на боках которой играло солнце. Другой тащил клетку с каким-то маленьким существом внутри. Клетка увеличилась в размерах — это было не просто существо, а гомункулус, пляшущая женщина. Синт. Прозрачное синее платье, набеленное лицо. Она высоко подпрыгивала и кружилась. Я сказал:

— Раньше этого не было.

Психолог остановил просмотр. Голос его прозвучал мягко:

— Память разветвлена. Происходящее отражает сознание того, кто вспоминает… Ты сам это придумал?

— В четырнадцать лет.

— Мне нравится. Неплохая техника.

— Но дело в том, — сказал я, — что у меня не было никаких людей. И никакого разветвления.

— Ты подозреваешь чье-то вмешательство. Кто видел твою память?

Я вспомнил, что прошлым летом Сейна Маркс просматривала мою сумку с памятью.

— Кое-кто видел. Не очень много народу. А на прошлой неделе я ее проверял.

— Давай продолжим.

Мы стали смотреть, как молодые люди уселись на трехколесный велосипед. Они поехали по пустыне, вздымая облачко песка. Интересно, чья же это память, перед кем открывалась эта картина? Они разворачивались, тормозили, иногда ехали на двух колесах, подняв третье в воздух. Они подъехали к оврагу позади развалин; теперь они казались далекими, велосипед был размером с муху. («Одиночество», — произнес психолог). Вдруг велосипед свалился в овраг. Он перевернулся раз, другой, затем упал на бок. Половина его оказалась в тени. На обломанном хромированном покрытии играло солнце.

Увеличение. С близкого расстояния было видно, что оба молодых человека лежат недвижимо, один продолжает сжимать металлическую коробку.

А клетка оказалась открытой. И пустой — синта не было видно нигде.

Экран померк. Психолог некоторое время оставался неподвижным, с закрытыми глазами; по его волосатым рукам пробегала нервная дрожь. Потом взглянул на меня.

— На твою память накладывается чье-то сознание. Паразитическая система, обосновавшаяся в краткосрочных регистрах, — похоже на воспроизводящийся вирус. Это значит, он может копировать себя различными способами. Мы должны проверить другие матрицы памяти, чтобы убедиться, не заражены ли они тоже.

Меня охватила паника.

— Сейчас?

— А у тебя есть занятие получше?

— Нет.

И я полез в сумку за другой памятью.

Ярость часто называют слепой. Наверное, поэтому я и не заметил Лопоухого, пока не очутился на краю крыши Спасителя. Здесь было полно голубей, устроившихся на ночлег в пустых раковинах Рейченбаха и спящих на проволочных растяжках небесного купола, который находился не выше чем в пяти метрах над моей головой. Сначала мне показалось, что это стайкой летят птицы. Потом я понял, что это Лопоухий.

— Чертовы голуби, — сказал он, сгоняя полдюжины с плечей. — Я не хочу, чтобы меня всего загадили.

— Эти голуби не умеют гадить, — ответил я, открывая сумку, — они механические.

— Хм, — он подошел к краю и взглянул вниз. — Я следовал за тобой с тех пор как ты вышел от этого мудреца.

Я не ответил. Вытащил память и швырнул ее. Она полетела, вращаясь, в сторону Храма святого Гроба. На какое-то мгновение мне показалось, что она может долететь туда или, во всяком случае, слететь с крыши. Но она стала падать вниз — всего этажей на двадцать пять ниже. Я отвернулся, чтобы достать другую память, а когда взглянул еще раз, первая уже исчезла.

— Прекрати!

Я бросил другую — воспоминание о Торжественном Дне, — но когда полез за третьей, Лопоухий схватил мое запястье дрожащей рукой.

— Пусти, — сказал я, — если не хочешь отправиться вслед за ними.

Но он не отпустил меня, а стал уговаривать.

— Что ты делаешь? Выбрасываешь труд своей жизни?

— Нет. — Я пробовал освободиться, но он оказался, несмотря на хлипкий вид, довольно сильным. — Они заражены. Во всех — Сейна Маркс.

— Ну и прекрасно, выкинь оттуда свою бабу, но память, которую обещал мне, оставь в покое.

Пробуя освободиться, я оказался почти прижат к нему. На меня пахнуло депиляторием от его щек, и я заметил, что его левый глаз — механический: по краю радужки, словно узор, бежал серийный номер.

— Послушай, это не шутки. В них вирус. Если ты оставишь память, это распространится на другие матрицы и на других людей.

Он цепко держал мое запястье. Почти так же цепко, как Сейна Маркс.

— Разве их нельзя как-нибудь очистить? Изолировать от других?

— К черту все! — Может, стоит броситься вместе с ним вниз, чтобы, пересчитывая этажи, стряхнуть его с себя. — Эта сука предала меня!

— Откуда ты знаешь, что это она?

— Я как раз… — нелепая фраза застряла у меня в горле. Наверное, я совсем одурел, ведь я бы сразу все понял, если бы чуть-чуть задумался. Я перестал вырываться. — Пусти меня.