Эссеистика - Жан Кокто

В обращении к будущим издателям дневниковых записей под общим названием «Прошедшее определенное» Кокто советовал «тем, кто будет упорядочивать дневник, убрать то, что я помечаю как точки отсчета, и повторы, возникающие оттого, что я уже не помню, рассказывал ли я уже то, о чем рассказываю».

Кокто не боится смертельного для любого франкоязычного писателя многократного повторения одного и того же слова в сравнительно небольшом отрывке. Он намеренно не заменяет ключевое слово на синонимы, поскольку не желает ни малейшего отклонения от нужного ему смысла.

«„Кажется“ — слово, чаще всего выходящее из-под моего пера. Мне кажется. Если приглядеться, кажется, что… Наблюдающему может показаться… Человеку кажется… Если отойти подальше, кажется, и если приблизиться, тоже кажется. Кажется долгим, коротким, маленьким, большим, далеким, близким и т. д. А то, что кажется живым, не существует или на самом деле совсем иное. И мне кажется, что это иное — то, что человеку кажется ничем, является, как мне кажется веществом, наполненным тем, что нам кажется движением и жизнью».

Пример взят из дневника «Прошедшее определенное», и подобные примеры мы можем найти в любом его эссе. Ни у одного другого писателя мы не найдем подобного приема, воспринимаемого литературными критиками Франции как нарушение норм языка. В этом отношении Кокто сравним с Львом Толстым, у которого можно встретить семи- и восьмикратные повторы одного и того же слова.

И в заключении, не желая уподобляться и без того многочисленным интерпретаторам и толкователям тайных смыслов поэтических строк Кокто, мы просто дадим ему возможность нарисовать собственный портрет — портрет незнакомца. Пусть у читателя возникнет ощущение, что он слышит неспешный разговор близких по духу людей — Андре Френьо и Жана Кокто.

«Кокто: Известность, которой нас окружают, происходит из тысячи ложных слухов, невнятных разговоров, мелких привычек, которые нам приписывают, хотя они нам не соответствуют. Но это принуждает нас закрепляться, нас это задевает. Потом поверхностные причины известности отпадают сами собой и произведения начнут жить для нас, на нашем месте. Добавлю, что произведение нас поглощает, хочет жить отдельно и, если можно, без нас.

Френьо: Если бы у вас случился пожар, какой любимый предмет вы бы вынесли из огня?

Кокто: Наверное, я вынес бы огонь.

Френьо: Вы бы хотели бы или когда-нибудь хотели в какой-то момент вашей жизни принадлежать некоей политической партии?

Кокто: Я и есть партия!

Френьо: Какая?

Кокто: Она довольно суровая, она отдает мне приказы, которым я должен повиноваться; она не позволяет мне делать ничего, что мне нравится, она требует беспрекословного подчинения и полного уничтожения моей личности.

Френьо: Вы меня пугаете! И что же это за партия?

Кокто: Моя. Это великая вечная война единичного против множественного, и, к сожалению, она становится все более серьезной, поскольку мир теряет индивидуальность и все больше ориентируется на множественное число».

Хотелось бы поделиться, что с каждым новым произведением Кокто, опубликованным в России, черты этого художника будут проступать все отчетливее, и его интонации станут более узнаваемыми.

ТРУДНОСТЬ БЫТИЯ[12]

Я браню себя, что наговорил слишком много такого, о чем надо говорить, и слишком мало того, о чем говорить не стоит. Вещи возвращаются к нам, стиснутые образовавшейся вокруг них пустотой, так что и сам уже не знаешь, а не пригрезился ли тот поезд, что вез в фургоне велосипеды. Но почему так, Боже мой? — Да потому что площадь (я представляю себе площадь Сен-Реми-сюр-Дёль или Каде-Русселя, или любую другую площадь с грязными аспидными крышами) круто спускалась под откос и оканчивалась у проклятого дома — а может, и не проклятого, — где мы сидели за столом. С кем сидели? Какая на нас была вина? Я уж и сам не знаю. Но этого вполне достаточно, чтобы я вспоминал об этом и о той покатой, залитой солнцем площади — хотя ни числа, ни названия места, ни имен и подробностей я все равно не воскрешу в памяти. В моих воспоминаниях эта площадь, эта эспланада солнечного света, застыла в таком шатком равновесии, что меня начинает мутить при одной мысли, что она все еще существует где-то в пространстве, перед низеньким домом, со всеми этими людьми внизу.

Да мало ли о чем не стоит говорить! К примеру, о ярмарке на другом берегу Сены (может быть, в Сартрувиле), где я заблудился неподалеку от плавучей прачечной, на которой красовалась вывеска: «Мадам Леванёр». Там курили сигары из какао. Эти сигары имеют не больше разумной, человеческой связи с действительностью, чем Французская академия или Министерство связи.

Или о шали, которой укутана моя голова. О холоде, веющем от ледника, о названии «Интерлакен», о цветке эдельвейсе, о фуникулере, который начинается внизу, где торгуют холодным пивом, — этакий залп крупной дробью прямо в висок — и заканчивается в вышине стеклянным строением, цикламенами, желтыми бабочками и пасторами, которые умертвляют их хлороформом, а потом распинают на пробке.

Или вот еще. Это я уж не знаю, из какой жизни, но точно не из сна. (То, что из сна, по крайней мере, знаешь, где искать: во сне.) Молодой трубочист в цилиндре, на велосипеде, изящный как акробат, невероятный, невообразимый, готовый в любой момент взлететь на лесенку, которую, точно музыкальный инструмент, везет на спине. Эта встреча произошла недалеко от шумной лесопильни. И еще о стольком, о стольком. О пустоте, волнах пустоты, приносящих вместе с пеной обломки пронзительных переживаний и вновь убегающих в открытое море.

Такие вот дела. Вот что меня мучит теперь, в марте 1947-го, в тиши моей деревни, в уединении любящего меня дома, которого я долго-долго ждал.

Вот о чем хочется плакать. Не о доме, не о том, что долго ждал его. О том, что много наговорил такого, о чем надо говорить, и мало того, о чем говорить не стоит.

В конечном счете, все кончается хорошо, не кончается только трудность бытия.

О беседе

Мне перевалило за пятьдесят. Это значит, смерти недолго ходить за мной. Комедия близится к концу. Мне остается несколько реплик. Оглядываясь по сторонам, вижу (когда речь идет обо мне лично), что меня со всех сторон окружают легенды, да так плотно, что ложку не воткнешь. Не рискую ступать на эту зыбкую почву, боюсь увязнуть. Кроме предисловия Роже Ланна к «Избранным отрывкам» Сегерса{1} я не вижу, что еще помогло бы мне из них выбраться (очистить мой облик от наслоений). Ни в хуле, ни в хвале нет ни малейшей попытки разделить истину и ложь.

По правде говоря, я склонен оправдывать тех, кто мог бы распутать этот клубок, но молчит. У меня волосы растут в разные стороны, и зубы тоже, и щетина на подбородке. Значит, и нервы, и вся душа должны быть устроены так же. Поэтому я кажусь загадкой людям, которые растут в одном направлении и не в состоянии осмыслить такой колосистый ворох. Вот что сбивает тех, кто мог бы очистить меня от мифологической проказы. Они просто не знают, с какой стороны за меня взяться.

Мой органический беспорядок — моя зашита, потому что он заставляет отступиться от меня невнимательных. Кроме того, от него есть и польза. Он дает мне разнообразие, контраст, умение быстро переключаться, когда тот или иной предмет требует моего участия, а еще умение обретать утраченное равновесие.

Разумеется, беспорядок запутывает мою догму, и защищать меня трудно. Но коль скоро никто не спешит мне на выручку, я возьмусь за это сам и постараюсь внимательно себя изучить.

В последние пять месяцев, находясь в плачевном физическом состоянии, я снимал фильм «Красавица и Чудовище»{2}. В заливе Аркашон я перегрелся на солнце и с тех пор не перестаю бороться с микробами и теми разрушениями, которые они чинят в моем организме.

Эти строчки я пишу на снежной горе, окруженной другими горами, под хмурым небом. Медицина утверждает, что микробы боятся высоты. А по-моему, наоборот: она им по нутру, они набираются сил одновременно со мной.

Страдание — привычка. Я с ним уже смирился. Во время съемок все говорили о моем мужестве. Но по-моему, мне просто лень лечиться. Я, насколько мог глубоко, со всей силой безволия провалился в работу.

Работа заставила меня забыть о боли, а так как на поверку оказалось, что снежное лечение меня не берет, я счел, что полезней работать не покладая рук, вместо того, чтобы замыкаться в тоскливом одиночестве. Даже здесь, где мне бы следовало унять свой разум и жить себе, поживать, я не перестаю беседовать с вами.