Цвет и крест - Михаил Пришвин

И еще сказал мне гость:

– Смирение русского народа достигло последнего предела, оно перешло по ту сторону черты, за которой нет креста: народ отверг и крест свой, и цвет свой и присягнул во тьму.

– Что же нам делать? – спросил я.

Он ответил:

– Нужно собирать человека, как землю собирали цари.

На это я возразил:

– Теперь все говорят про человека.

– Про французского человека, – перебил меня гость, – я же говорю про человека, пример которого дал нам Господь Иисус Христос.

5 декабря. Сегодня говорил мне философ, приехавший из глуши разделенной России:

– Пришел человек к власти, это все равно, что пришел к своему смертному часу богатый и при конце этом ему нужно распорядиться своим добром, кому что оставить и на какие надобности. Где власть, тут и смерть. Кто же во власти хочет для себя жить, тот не человек, тот паук, и за гибель его, как за паука, сорок грехов прощается. Я, бедный русский человек, знал злость только паучиную, но с царем ее не смешивал. Когда царь пал, я спросил: «А пауков вытащили? – Все, – говорят, – в тюрьме. – А из себя-то самих – их лапки-ножки изъяли, сожгли?» Ну, конечно, где тут! Известно, как у пауков с их ножками: оборвите, бросьте, – они все дрыгают. «Так, – говорят, – они, до зари шевелятся, но когда настанет заря – нам неизвестно, и сами сторожа нашей тюрьмы ходят во тьме кромешной, и сторож сторожа спрашивает: „Скоро ли рассвет?“» Некоторые говорят: «Вот свет!» И показывают гробы повапленные, сверху окрашенные, внутри набитые костями мертвецов. Сторож сторожа спрашивает: «Скоро ли свет?» – и косятся на гробы повапленные.

А вот если бы наша русская жизнь по-настоящему шла, то, я думаю, по-настоящему так же должно: пришел человек к власти – это все равно, что пришел к концу своему богатый и при конце своем ему нужно распорядиться добром, кому что оставить и определить, на какие надобности оставить, и никого в смертный час свой не обидеть, потому что, где власть – тут и смерть тебе.

20 января. Один гость наш сказал:

– Русскую землю нынче, как бабу, засек пьяный мужик и свет – лучину, которая горела над этой землей, задул. Теперь у нас нет ничего и человеческие произведения не с чем сравнивать.

– Тьма над русской землей, – сказал второй гость, – похожа на тьму в дни распятия.

– Нет! – возразил первый, – та тьма понятная, человеческая, а мы не знаем, из-за чего наша тьма. Свершилось, а что свершилось нам неизвестно, и в какую сторону молиться – никто не знает.

Со скорбью сказал первый гость:

– Вы, кажется, совершенно отчаялись, совершенно не верите?

– Я верю, – ответил первый, – но мне кажется, я не должен верить. Эта вера – остаток моего не совсем разграбленного имущества, как у обывателя, которого обобрали до костей, а он все еще из-за чего-то шабаршит. Я своей веры стесняюсь. Нет, наша тьма не евангельская, тьма без всякого поучения, непереходимый овраг, сквозная трещина вниз до Америки.

Опять сокрушенно сказал первый гость:

– Вы отчаялись!

– Нет, я не отчаялся. Я живу с особенным интересом и очень хотел бы хоть одним глазком посмотреть на внуков. Мне кажется, что скоро нас погонят выгребать из хлева свиной навоз и возить на указанное место. Вырастут на этом месте цветы, и дети прибегут сюда играть. Где-нибудь в сторонке из хлева выгляну я, старый, навозный. Мальчик позовет меня: «Дедушка, это какой цветок, какие у него лепесточки?» Я скажу: «Деточка, это лепесточек у цветка от Духа Святого». Ребенок спросит меня: «А есть мамин ластик?» – «Вот, скажу, и мамин ластик, и папин». – «Как же это, дедушка, – спросит мальчик, – я слышал, будто маму мою пьяный мужик засек кнутом, и папину лучинку задул». – «Ничего, – скажу, – он засек и задул, а листочки все-таки выросли, и мамины есть, и папины, и от всех родственников, и православных христиан, и от всяких вер и народов всего мира, – вон сколько их – поди, сосчитай!» – «Как хорошо!» – скажет мальчик.

И я ему скажу, что очень хорошо на свете жить.

Он побежит по дорожке, а я пойду в хлев.

Так я и понимаю наше время, русский народ гонят хлев чистить – очень много накопилось навозу. Я знаю, что вычистить необходимо и прошу одного, чтобы хоть старым дедушкой из хлева одним глазком на ребят посмотреть.

Нужный человек вошел ко мне и просил представить документ для прописки. Я дал ему командировочное удостоверение.

– Сколько вам лет? – спросил он.

Я ответил.

– Вероисповедание?

– Зачем вам моя вера? Церковь отделена от государства, совесть свободна.

– Это все верно, а, между прочим, нам это требуется.

– Ладно, – говорю, – православный.

Очень обрадовался, по всему видно – православных уважает.

– А звание?

– Ну, звание не скажу, как хотите, не скажу: я – гражданин.

– Гражданин товарищ, это верно, я это сам признаю. А из какой местности, гражданин?

– Российской.

– Какой губернии?

Потом уезда, волости, деревни. Как дошел до деревни, я вспомнил о паспорте:

– У меня, говорю, кажется, паспорт есть, не нужен ли? Как он обрадовался! А я ему:

– И не стыдно вам этим заниматься, товарищ? Для чего же мы освобождались? Будь я на вашем месте, так по одной гордости гражданина не взял бы в руки полицейского паспорта.

– Гордость, – сказал он, – это нехорошо.

– Для вас, – отвечаю, – вы везде нужный, вам гордость вредна, а мне гордость на пользу.

– Какая же, – удивляется он, – может быть человеку от гордости польза?

– Конечно, не денежная – душевная польза.

– И душевной пользы не вижу в гордости.

– А вот есть!

– Не знаю…

Мы заспорили и, в общем, пришли к выводу, что гордость на пользу барину, а смирение – слуге. Я думаю после этого разговора: «Мы, русские люди, как голыши, скатались за сотни лет в придонной тьме, под мутной водой катимся и не шумим. А что этот будто бы нынешний шум – это мы просто все зараз перекатываемся водой неизвестно куда – не то в реку, не то в озеро, не то в море-океан».

3 февраля. Разговаривать больше нечего, все опротивело, а вот растет толпа и сбивается обычное шествие «многоножки».

– Митинг?

– Какой тут митинг!

– Хвост?

– Лепешки ржаные продают.

Я, конечно, в хвост и боюсь, что опоздаю, и ничего не достанется мне, а времени напрасно много пройдет.

– Достанется всем, – отвечает спокойный голос, – вон еще корзину несут.

Мало остается и от второй корзины, когда я подхожу. Кто продает, я не могу видеть, мелькают только руки его с деньгами и время от времени слышится его:

– Достанется всем!

– Сколько? – спрашивает.

– Две, а можно три?

– Хоть десять!

По восемь гривен: за десять – восемь рублей! и нисколько не жалко, и двадцать отдал бы.

Дома все тянутся ко мне, из рук хотят вырвать. И я им, как тот продавец, повторяю:

– Достанется всем!

Я не знаю, как продавец, что достанется, а повторяю его слова:

– Достанется всем!

И вдруг:

– Тьфу, тьфу, тьфу!

Дети заплакали.

– Что такое?

– Земля!

Пробую: земля во рту. Смотрю на свет: глина пополам с тем, что на улице воробьи клюют. Горько мне, говорю:

– Земля и… воля: за это-то в тюрьме отсидел: воля, а вот земля… Попробовали собачке Урсику дать – нос отвел.

Земля!

Рассеяно повторю: «Земля и воля». А меня поправляют: «Воля и земля: сначала была воля – отсидел, а теперь земля».

Еще раз попробовал Урсику дать, опять нос отвел. Земля!

И голос продавца мне ясно вспоминается: «Этого достанется всем!»

20 марта. У П. душа, как страстная свеча при ветре в разорванном фонарике. Когда он приходит, я весь складываюсь лодочкой в страхе, что мое какое-нибудь неосторожное слово задует его огонек. И уже бывало: его безумная поэма из темного дома у меня на столе.

Он пришел теперь бледный, измученный, с каплями пота на прекрасном лбу. Я предложил ему есть, и он, слава Богу, в этот раз не постеснялся и за едой бормотал про какую-то «меньшевичку» – встретилась ему на улице и дала записку куда-то, и там дали ему работу, простую, «физическую» (только бы не стихи!) в казарме. С радостью взял он метлу, но когда увидел, что красногвардейцы были мальчики, которых он должен бы учить, то вдруг бросил метлу: «Так нельзя, я мести за ними не могу!». На обратном пути опять встретилась меньшевичка, спрашивала, но он уже и не помнит, что такое ей наговорил, она не поняла и предложила рекомендацию в санаторий.

Выход нашелся простой. Я предложил поэту заложить мой новый костюм и вместе с его закладом у нас получится двести рублей.

Вот мы идем с поэтом в ломбард по весенней улице и отрывочно говорим:

– Весна!

– Ну, какая весна: черная.

– А соловьи все-таки прилетят!