Цвет и крест - Михаил Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нынче, – сказал он, – приедет заместитель царя – ведено вам приходить.
– Как царя! – Я вздрогнул, но тут же сразу и понял, что заместителем царя Семеныч назвал нового премьер-министра.
Семеныча я спросил, нет ли в нашем переулке стрельбы, арестован ли пристав, а то не пройдешь.
– Фараоны все пойманы, – ответил курьер, – стрельба везде кончилась. Теплынь! Народ высыпал.
Газеты показались, везде читают. В церквах звон – обнимаются, будто Светлое Христово Воскресение. Воскресение! вот правда-то: бывало, так в детстве, только проснешься и, чуя великую радость, выглядываешь из полога, и вот они стоят, пасхальные игрушки, лошадки, пахнущие краской лучше ландышей, корзиночки с крашеными яйцами, заводная утка с музыкой… Мило, ясно, светло, воскресенье, Светлое воскресение!
Какая-то страшная тяжесть спала с плеч, целая гора, и чистенький, будто из яичка выклюнулся, я вышел из дома и прямо на Невский проспект.
В то время встретился мне один странный человек в белых погонах с черными крестными нашивками и кружкой в руке. Он стоял у Гостиного, как раз там, где, бывало, наши дяди Власы вычитывали: «Православные, в селе нашем сгорел храм!»
Теперь на месте бородачей был человек бритый, с отсутствующим взглядом, в солдатской зеленой рубашке, с черными крестными нашивками на белых погонах и говорил: «Товарищи, забудем личные интересы!»
На радостях ему хорошо подавали, и он не «Спаси Господи!», как Власы, а просто отвечал: «Благодарю».
Я посмотрел на этого воина духовной армии и подумал тогда: зачем это нужно забывать личные интересы, когда тем и хорошо стало, что каждому теперь зажить можно по-своему на радость и для себя, как для всех, и что каждому можно, то и нужно для всех.
И разве это не грех – рубить новый крест, когда старый отпал и стало можно жить хорошо, так, по себе, на свободе?
Тенью старого креста промелькнул для меня этот воин какой-то духовной армии, и, забыв его в ту же минуту, я присоединился к тем, кто складывал в кучу на Невском и предавал сожжению императорские гербы. Вокруг начиналась весна, и мне захотелось быть там, где шла покойная мать моя, где на много верст бывают разливы, по разливам слышится звон колоколов, потом начинаются цветы на лугах: золотые, алые, синие. Родина моя, Россия, на западе в болотах, не знаю ясно, где начинается, на Востоке Белые воды, на юге Желтые горы, на севере люди в океане и полуночное солнце. Не вижу ясно, где начинается, где кончается страна моя, но везде был крест, теперь я жду – везде встречу цвет.
И нет ничего! Обманула весна, везде раздоры, дележки, скорый побег на захват, обманный крик на мираж: «Земля, земля!» – и нет земли, цвет измят, крест истоптан, всюду рубят деревья, как будто хотят рубить себе из них новый крест – орудие казни позорной.
И вот уже осень! Возвращаюсь я к себе в любимый когда-то город. Теперь тут, как на северном море, в злую погоду злые волны ходят высокой горой, и такой пустяковиной плывет по ним какой-нибудь обломок-поторчина, то подымется, то опустится. Так осенью на улицах, где весной радость была, теперь, будто злые волны ходят, мелкий люд поднимается на них и вскрикивает то призывы к общему миру, то к гражданской войне, то к старой войне до полной победы.
Смотрю на злые волны и вижу, будто корабль спасения проходит, в тени бортов его из волн тянутся руки утопающих – нет! – прожектор освещает далекое пространство, а возле темно – отсутствующим взглядом проходит, будто корабль спасения, тот встреченный мной в первые дни революции странный человек с крестными нашивками на погонах и кружкой в руке и все повторяет: «Товарищи, забудем личные интересы!»
Вокруг него раздают листочки: «Спаситель скоро придет!» Вон прилепили даже в трамвае, повыше: «Красный бал». Пониже: «Спаситель скоро придет!»
При близком выстреле пулемета с искаженным злобой лицом какой-то чиновник, я знаю, он хочет крикнуть, как у Достоевского: «Убивец!» Но слово настоящее не находится и вместо «убивец!» он кричит общее название октябрьскому выступлению:
– Авантюра!
С холодной злобой отвечает рабочий:
– Я обращаю авантюру на вас!
Кто-то с улыбкой, указывая на листик «Спаситель скоро придет!», говорит:
– Он придет во фраке из Месопотамии.
Ничего не слышит, ничего не видит нашего земного человек с крестными нашивками на погонах. Он говорит вслух:
– Товарищи, забудем личные интересы!
А я про себя: «Господи, помоги мне все понять, ничего не забыть и не простить».
Но кому, кто наш враг?
– Авантюра! – кричит чиновник.
– Перестаньте, – говорит Галифе, – я вас застрелю.
Ключ и замок. Нева плещется о пустые желтые бакены, и от этого кажется, будто вдали на море из пушек стреляют. Многие проходят здесь, прислушиваются к этим звукам и принимают за выстрелы, начинают разговор о дикой цивилизации, о каком-то корпусе, посланном с фронта выручать Петроград, о бунтующем флоте, который должен обстреливать наши войска с моря. Многие, проходя здесь и слушая рассеянно глухие удары волн о железные бакены, начинают один и тот же разговор о том, кто освободит Петроград от тиранов.
Возле железных черных ворот нашего дома я хожу взад и вперед с винтовкой, с винтовкой, из которой не могу стрелять: охраняю жильцов нашего дома от нападений. В тесном пролете я хожу взад и вперед, как, бывало, юношей ходил с постоянной мыслью о том, когда же освободят меня, когда мир освободится от власти тиранов, совершится всемирная катастрофа и пролетариат будет у власти. Мысли мои, воспоминания время от времени прерываются стуком в железные ворота. Я спрашиваю имя, номер квартиры и пропускаю по одному. А потом ясно вижу ошибку своей юности: и туда, в тот мир, в тот мир свободы, равенства, братства тоже пропускают по одному. Такой высший закон: всех сразу, всю безликую, безымянную массу невозможно пропустить через железные ворота. Доказательство налицо: совершилась мировая катастрофа и наступила диктатура пролетариата, а жизнь стала невыносима, и лучшие часы свои я должен проводить в тесном пролете двора с винтовкой, из которой не могу стрелять.
За воротами в дровах послышалась брань, жестокий спор, кто-то яростно стоял за правду и называл Керенского вором.
– Думаешь, Ленин не украдет? – слабо возражал ему кто-то.
– Не оправдается Ленин – и его на ту же осинку.
Потом началась в дровах возня и потасовка.
– Насилие!
– Пикни еще – и увидишь насилие!
Кто-то отчаянно закричал:
– Товарищи, мы православные!
Я открыл ворота и увидел Гориллу, она душила кого-то, а из-за дров кричали:
– Товарищи, мы православные!
Потом Горилла пошла к Неве, кто-то измятый, скорченный – к Среднему, и все стало тихо, и я опять хожу и раздумываю о двух «мы»: мы – товарищи и мы – православные. И о том, как это странно и неестественно сочеталось в одно: мы, товарищи, православные.
А в итоге из русского человека, природу которого во всем мире считали за мягкую, женственную, вышла Горилла.
Смиренным людям, униженным и оскорбленным, Достоевский давал утешение: «Терпите, Константинополь будет наш! Се буде, буде!»
И жили, терпели, и много делали доброго, пока недостижимый идеал не приблизился: иностранный флот вошел в Дарданеллы, русские войска готовы были ворваться в Болгарию. В это время один профессор в «Биржевых Ведомостях» предсказывал тем, кто имеет дачу в Крыму: обесценятся эти дачи потому, что каждому интереснее устроить свой уют на Босфоре.
Сентиментальная серая обезьяна протянула свои лапы в город невидимый и стыдливо спряталась: мы – православные.
Так случилось и с другой половиной ночного крика в дровах: мы – товарищи!
На каком-то митинге говорили о Царстве Божьем на земле и мало-помалу перешли на богатство царя, и кто-то, какой-то мещанин, бывший раз в Зимнем дворце, сказал, что у царя во дворце все золотое: и столики золотые, и подсвечники по столикам золотые, и стены все отделаны золотом.
– А говорят, что все золото в Америке.
Ворвались теперь в Зимний дворец, и давай выбивать штыком из стен золото. Много, говорят, нашвыряли золота, взяли в руки – бронза! И столики, и подсвечники медные. Тогда зарычала Горилла: «Обман!»
И так не вышло ни «мы православные», ни «мы товарищи». И скучает Архангел у закрытых врат Царства Божьего на земле и на небе: не хотят туда идти люди поодиночке, называя свои имена, а всех разом пустить невозможно.
1 декабря. Пришел ко мне простой человек и такими словами сказал о нашей беде:
– Цари наши не думали о человеке, их царское дело было собирать вокруг себя как можно больше земли и морей. Задавила земля человека, стряхнулся он, и царь пал. Тогда все бросились разбирать по карманам рассыпанное царство, а <про> то, из-за чего свергли царя, – про человека – забыли. Так и осталось славное русское царство и без царя, и без земли, и без человека.
