Мера бытия - Ирина Анатольевна Богданова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из будней суровой жизни Михаил Михайлович усвоил твёрдое правило: если сам о себе не позаботишься — никто не позаботится. А в СССР ещё и в тюрьму посадят, если начнёшь рыпаться и требовать.
Перво-наперво надо отправить домработницу в магазин и наказать купить побольше продовольствия. Пусть затоваривается под завязку, сколько сможет поднять.
Потом надо поговорить с дочкой Лерой, чтоб сидела дома и не высовывалась, покуда не станет ясна обстановка.
Представив, что предстоит сделать ему самому, Михаил Михайлович положил руку на сердце и прислонился спиной к стене, пережидая приступ аритмии.
Белоголовая девочка с пионерским галстуком остановилась рядом:
— Дедушка, вам плохо?
Мимо них тёк поток людей. Сурово сжав губы, они хранили на лицах одинаковое выражение озабоченности и непримиримости. Наверное, мысленно они уже надели шинели и взяли в руки винтовки.
Вяло подумалось, что, наверное, только русские встречают войну с таким ледяным спокойствием.
Он перевёл взгляд на девчушку, назвавшую его дедушкой.
— Беги, милая. Всё хорошо, я уже дома.
В большой доходный дом на проспекте Огородникова семья Гришиных вселилась в двадцать седьмом, когда Лере исполнилось четыре года. Квартиры там были в основном коммунальные, но на момент заселения Гришин работал главным бухгалтером Рыбтреста и поэтому сумел урвать отдельные хоромы, хотя и на пятом этаже.
Поднимаясь, Михаил Михайлович обычно пару минут отдыхал между этажами, но сегодня он упорно карабкался вверх, одержимый единственным желанием — успеть.
Уже открывая дверь, он столкнулся с домработницей Нюсей, которая обеими руками обнимала огромную кошёлку. Она выглядела старше своих сорока лет и была некрасива щекастым лицом с толстым носом и вялыми губами цвета картофельной шелухи.
— Михал Михалыч, слыхали? Война. Я побежала в гастроном, а потом в керосиновую лавку, да ещё надо бы купить соли и ниток. Отоварюсь на свои, потом рассчитаемся.
Нюся всегда стрекотала очень быстро и неразборчиво, но сегодня её речь взяла рекорд скорости, поэтому Гришин с трудом уловил, о чём она толкует, а поняв, удовлетворённо вздохнул. Повезло им с Нюсей — цепкая она баба и ушлая. Он только подумать успел, а она уже побежала выполнять.
За плечом Нюси Михаил Михайлович увидел широко распахнутые глаза дочери:
— Папа, война! Я иду в институт.
— В какой институт! Ведь воскресенье! — едва не завыл Михаил Михайлович. — Сиди дома! Я требую! Наконец, приказываю!
— Папа, я медик.
— Какой медик? Ты третьекурсница! Ребёнок! — Чувствуя, что его увещевания падают в пустоту, Михаил Михайлович поймал руку дочери и стиснул в ладонях. — Лера послушай меня, старика. Хоть раз послушай. Самое лучшее сейчас — сидеть дома и переждать. Авось пронесёт. Подумай сама — ну, прибежишь ты в институт: нате вам, мол, Калерию Гришину собственной персоной. А тебя и закатают санитаркой в добровольцы под горячую руку. И пойдёшь ты под пули, необученная, глупая, с голыми руками. И сгинешь ни за грош. А чуть попозже всё утрясётся. Умные люди составят списки, подумают, кого куда распределить, не торопясь, полюбовно, учитывая семейные обстоятельства. И волки будут сыты, и овцы целы. Армия пусть воюет. Что мы, зазря разве налоги платим?
Наклонив голову, Лера слушала не перебивая, и Михаил Михайлович воспрянул духом: его увещевания дошли до цели. Но когда он потянулся к Лере поцеловать её в лоб, она опустила глаза и мягко высвободилась:
— Хорошо, папа. Я просто пойду погуляю. Не сидеть же дома с перепугу под кроватью.
Хотя он уловил в её словах укоризну, от сердца отлегло. Лера всегда была очень послушной девочкой. А про испуг она зря сказала. К трусам Михаил Михайлович себя не причислял. Он давно перестал пугаться, с тех самых пор, когда в тридцать седьмом ему переломали пальцы, требуя рассказать, куда ювелир дядя Гоша спрятал ценности. Тогда он смог прикинуться дурачком, благо дядя Гоша к тому времени уже лет пять имел прописку на городском кладбище. Но сейчас настал чёрный день, и дядя Гоша из своей могилы сможет крепко помочь семье племяша Миши.
В день, когда в квартиру к Гришиным позвонила Катя, Михаил Михайлович только что вернулся из поездки в Боровичи. Подкупая проводников и переплачивая за билеты, он добрался до бывшего дома брата на улице Ленина и затаился в кустах.
Выждав до глубокой ночи, Михаил Михайлович пошёл в сарай и отыскал там заступ. Свет луны озарял тёмные окна бывшего дяди-Гошиного дома. За десять прошедших лет дом изрядно обветшал без хозяйского глаза. Дверь на веранду висела на одной петле, надсадно скрипя от каждого порыва ветра. Вымощенный булыжником двор густо порос травой, на скамейке у пруда сидела толстая жаба и чутко наблюдала за происходящим. Для довершения картины фантасмагории не хватало только чёрного кота и ведьмы на помеле.
Не обращая внимания на жабу, Михаил Михайлович шмыгнул в огород за старую баню и отсчитал десять шагов от левого угла. Условленное место указали два кирпича, положенные буквой «т».
Сразу же вспотев, Михаил Михайлович вонзил в землю лопату. Под руки толкал ужас, что дяди-Гошиного наследства может не оказаться на месте. Когда лезвие лопаты стукнуло о железо, Михаил Михайлович испытал облегчение, едва не окончившееся катастрофой с порчей брюк. В висках застучало. Михаил Михайлович рухнул на землю и дальше рыл руками, как собака. Если бы он мог, то рыл бы и носом… Оцинкованное ведро, полное женских золотых часиков, было на месте.
Загребая часы жменями, Михаил Михайлович перегрузил наследство в заплечный мешок и только на подъезде к Ленинграду снова почувствовал себя уверенно.
* * *
«Значит Гришин. И никаких Ясиных здесь нет», — повторила про себя Катя, стоя перед закрытой дверью, обитой чёрным дерматином.
Всё логично. Дата на посылочном штемпеле поставлена шестнадцать лет назад. За это время лично она, Катя, успела вырасти и окончить школу, и тётке тоже никто не мешал переменить свою судьбу и уехать, например, стоить ДнепроГЭС или помогать Испании бороться с фашизмом.
По полутёмной прохладной лестнице Катя спустилась во двор и осмотрелась по сторонам.
Небольшой квадрат двора со всех сторон окружали серые стены с маленькими окнами. Интересно устроено в Ленинграде: большие окна выходят на улицу, а маленькие — во двор. И входных дверей тоже две — одна широкая, красивая с улицы на парадную лестницу, вторая — на чёрный ход, с внутренней стороны дома.
Около надписи «Бомбоубежище» горела
