Икона - Нил Олсон

В какой-то момент Кесслер решил, что вознаграждение ожидает его не в этой, а в другой жизни, и эта догадка изменила направление его мыслей. Потому что он не был уверен, что верит в жизнь после смерти, он вообще сомневался в существовании Всемогущего. Он допускал, что есть некая сущность и некое место, но туда не попасть без глубокой, всепоглощающей веры. Для остальных даже и не требовался огонь преисподней. Созерцание черной бездны, первозданного хаоса, полной пустоты уже само по себе было ужасным наказанием. А потом он увидел ее. Какую нежданную радость вызвало ее появление! Но одновременно с этим пришел и страх, потому что она не могла появиться просто так, в ее появлении был заложен какой-то смысл. Но он надеялся, что это к добру. Во всех слышанных им историях она была нескончаемым источником прошения. И если она не могла спасти его немощное тело, возможно, в ее силах будет спасти нечто более важное, если это нечто вообще существовало, — его душу. Эти мысли пронеслись у него в голове, а фигура в ожидании парила на самой границе его зрения. Стыд охватил его внезапно и болезненно. Вера пришла из глубины души, не извне. Он не имел права требовать доказательств — он, величайший грешник на земле. И все-таки разве не так было с Павлом? И со всеми другими апостолами? И еще со многими, потом, в течение многих веков? Разве не могут глаза убедить душу? Да и кто он такой, чтобы судить?

Ему ни разу не удавалось увидеть фигуру лицом к лицу. В первый раз, когда она явилась ему, он попытался — и увидел только дверной проем. Тогда он решил, что время еще не пришло. После этого ему было достаточно только самого ощущения этого присутствия рядом. Кесслер догадывался, что его больше удовлетворяло это ощущение, чем непосредственное лицезрение, потому что для такого лицезрения должна быть особая причина — когда этому придет время. И он малодушно боялся прихода этого момента. Но нет, это не так, он не должен бояться, ему не избежать своей участи, он примет ее с высоко поднятой головой. Он никогда и ни в чем не был особенно смелым; пришло время обрести смелость. Она была всепрощением. Его пальцы зависли над рычагом в подлокотнике.

Она была всепрощением. Как его мать, которая всегда защищала его от отца. Темный кабинет, порывы набухшего дождем ветра за окном, человек в таком знакомом костюме, издающий знакомую смесь запахов табака и крема для бритья. Человек высокий, выше самого Бога, он дружески улыбается, а тяжелая рука падает и поднимается, еще и еще раз. Кесслер ненавидел своего отца — это уже смертный грех, за это он проклят. И снова слезы выступили на его невидящих глазах. Он помотал головой. Нет, она поймет, должна понять. Она же все прощает. Он оставался в нерешительности.

А может, он все не так понял? Может, это всего-навсего Диана стоит на пороге, не решаясь войти в часовню и ожидая, пока он закончит молиться своим ложным богам? Что, если его вечно сомневающийся рассудок прав? Отец, Сын и Дух Святой, Мать Всепрощающая — все отлетело в бесконечность, в пустоту. Мать, жена, любящий сын — все улетало, без прощения, без воссоединения. Карающая рука поднималась и опускалась, опять и опять. Всю свою жизнь Кесслер боялся наказания за свои проступки. Но сейчас, в конце, отсутствие наказания было для него страшнее, чем само наказание. Что, если конец — это абсолютный конец, конец всего? Ему не по силам было это принять.

Достаточно. Перед глазами все поплыло. Дождь усилился до грохота. Хватит, будь мужчиной, взгляни. Онемевшие пальцы нажали на рычаг. Кресло на четверть оборота развернулось к проему.

Сильная проникающая боль в груди и руке на мгновение лишила его способности воспринимать окружающее. Он либо не видел, либо не мог осознать то, что видит. И крохотная часть сознания, не затронутая болью, с любопытством наблюдала за ним. Затем в голове у него что-то щелкнуло, боль разлилась, хотя сердце все еще ощущалось как сжатый кулак, зрение пропало совсем, и он уже не мог различить ничего вокруг себя. Фигура все еще оставалась в проеме, но он уже не видел ее. Нет, все-таки на мгновение он успел выхватить ее из мрака наступившей слепоты. Мужчина, не женщина. Не отец и не сын. Юноша с бородой, стройный, лицо почти лишено красок, глаза широко раскрыты — то ли от страха, то ли от восхищения. Но не от гнева. Нет, не от гнева. Мужчина, не женщина. Не Мать — Сын Божий, самый суровый судья. «Боже, помоги мне!» Кесслер почувствовал, как его бесполезное тело валится вперед, навстречу приближающейся фигуре. Утихший было в нем ужас снова всколыхнулся, затем мгновенно превратился во что-то другое, в какое-то новое неопределимое чувство. Возможно, печаль, всеохватывающую, абсолютную. Но это чувство тоже было мгновенным, перейдя в удивление, удивление пониманию. А потом все стало светом.

2

Андреас вцепился в узкие подлокотники, молясь, чтобы земля восстала и поймала его. Казалось, самолет выпрыгнул из-под него, увлекая за собой его внутренности и предоставив пустой оболочке тела парить в эфире. Открыв глаза, он обнаружил себя целым и невредимым, сидящим на кресле справа от прохода и слева от постоянно ворочавшегося толстого бизнесмена. Ему предстояли беспокойные дни, и время в полете над Атлантикой можно было бы провести с большей пользой, однако он понял, что не в состоянии сконцентрироваться. Он уже давно не летал и с неудовольствием отметил, что возраст во весь голос заявлял о себе. В ушах звенело, шея болела, ноги похолодели. Ему больше не удавалось не отвлекаться на посторонние мелочи. Ладно, это не важно. Все равно он ничего не узнает, пока не окажется на месте, а кроме того, он всегда больше полагался на внутренний голос.

Самолет снова нырнул, и внизу показалась бухта Ямайки. Двадцать секунд спустя они приземлились в аэропорту Кеннеди. Бизнесмен улыбнулся Андреасу:

— Добро пожаловать в Содом и Гоморру.

Его чемодан первым вынырнул из пасти багажного желоба — предзнаменование, не иначе. Сняв его с ленты транспортера, Андреас отправился искать Мэтью в зал прилета. Его глаза привычно оглядывали пространство вокруг него — нет ли чего-нибудь настораживающего. Просто старая привычка. Уже очень давно он перестал представлять интерес для кого бы то ни было.

— Отец?

Он обернулся, несмотря на всю свою осторожность: обращались явно к нему. В трех метрах от него стоял крепкий молодой человек с квадратным лицом. Под дешевым, неловко сидящим пиджаком Андреас не увидел, а скорее почувствовал оружие.

— Андреас Спиридис? — произнес молодой человек уже менее уверенно.

Неужели сейчас? Сколько раз за последние пятьдесят лет случалось с ним подобное, и тогда приходилось только догадываться, не настало ли время платить по старым счетам. Тело его напряглось, но сознание оставалось спокойным.

— Я Спиридис.

— Мистер Драгумис послал меня встретить вас.

Андреас немного расслабился. Сомнительно, чтобы Фотис захотел пристрелить его прямо в аэропорту.

— Как вас зовут?

Этот вопрос всегда заставал их врасплох, этих посыльных. Важно было ввести другого в замешательство, при этом самому сохраняя присутствие духа. Он не сообщал Драгумису о своем приезде, но это ничего не значило. Фотис знал все.

— Николас. Я работаю у Драгумиса; он вас ждет. — Английский язык для него явно не был родным. Какой же в таком случае? Не греческий, но какой-то из знакомых Андреасу. — Мне поручено доставить вас на ужин.

— Я должен кое с кем встретиться.

— Мистер Драгумис договорился по телефону с вашим внуком. Он тоже там будет.

Русский. Почти наверняка.

— Понятно. Ну что ж, похоже, он обо всем позаботился.

Николас кивнул.

— Пожалуйста, следуйте за мной.

Сопровождаемые грохотом реактивного самолета, раздававшегося прямо у них над головами, они прошли на стоянку к большому голубому седану, разумеется, американскому. Николас открыл правую заднюю дверь, но Андреас заколебался:

— Я бы предпочел сесть впереди.

Русский нахмурился. Это пожелание явно нарушало его понятия о профессионализме. Захлопнув дверцу, он открыл пассажирскую дверь впереди. Сняв серую шляпу, Андреас скользнул внутрь, в мягкий уют кожаного кресла.

Куинс всегда действовал на него депрессивно. Клубок хайвеев, месиво складов и дешевых многоквартирных домов, брошенные машины, ржавеющие на разбитых дорогах. Только время года слегка улучшало впечатление: грязная слякоть и ядовитый смог предыдущих визитов сменились чистым весенним воздухом и кустами форзиции, тянущими свои ветки через сетчатые изгороди вдоль кварталов кирпичных домов.

— Вы здесь живете? — спросил Андреас.

— Подальше. В «маленькой Одессе», как ее называют.

— Вам здесь нравится?

Николас пожал плечами:

— Лучше, чем там, откуда я родом.

— Давно здесь?

— Два года.