Хороший отец - Ной Хоули

– Не знаю, – ответил я. – В последний раз, когда звонил, он сказал, что в Сиэтле.

– Насколько нам известно, – сообщил Дэвидсон, – в Сиэтле ваш сын не бывал.

Мойерс, стоявший у двери, тронул ухо пальцем и, подойдя к Дэвидсону, прошептал что-то.

– Любопытно, – заметил тот. – Оказывается, ваш сын волонтером участвовал в агитационной компании Сигрэма в Остине, Техас. Вы знали?

Я не знал. Оказывается, я ничего не знал о сыне.

Мойерс снова зашептал. Выслушав его, Дэвидсон встал:

– Простите.

Меня оставили одного. Я сидел, сцепив зубы, рубаха под мышками промокла. Во рту стоял вкус металла. Я слышал гнусавое гудение люминесцентных ламп, сливавшееся с приглушенным гулом голосов из командного пункта за стеной. Я представил, что сына сунули в допросную, за грубый барьер. Ему придется отвечать на вопросы под дулом пистолета, в окружении злобных мужчин с намозоленными кулаками. Если слишком долго думать об этом, потеряешь сознание. Неужели и правда с последнего нашего разговора прошло три недели? Хуже, может быть, и пять. У меня заболел бок. Возможно ли, что Дэнни стрелял в сенатора?

В медицине, когда случаются серьезные ошибки, принято проводить экспертизу и посмертную консультацию. В Колумбийском университете такие собрания проводились по четвергам, в пять дня. Присутствие обязательно. Там разбирались все ляпы. Экстренная трахеотомия, случайная передозировка обезболивающих. Мы заново рассматривали симптомы, хронологию событий. Оценивали решения хирурга и резидентов. Мы не искали виноватого, а пытались учиться на ошибках. Это единственный способ совершенствоваться. Врачи знают: рано или поздно каждый допускает роковую ошибку. Такова природа нашей профессии. Врач за свою карьеру занимается тысячами пациентов, принимает тысячи решений, от которых зависит жизнь или смерть. Как же его не защищать? Тайну посмертных консультаций защищает закон. Сказанное там не может быть использовано в суде. Разве могли мы наказывать других за то, что каждый день совершаем сами? Вот почему в больницах наказывают только за самые вопиющие случаи халатности. Мы принимаем свои ошибки как уроки.

Сидя в той комнате, я позволил струйке сомнения подточить мою решимость. Что, если он это сделал? Что, если они правы: мой ребенок – убийца? Почему он совершил такой ужасный поступок? Из-за политики? Или это болезнь? Или моя вина? Или его матери? Она сломала его, безнадежно лишила детства? Слишком много вопросов, слишком много мучительных вариантов. Едва эта дверца приоткрылась, я твердо захлопнул ее.

Не спеши. Продумай все. Для постановки диагноза недостаточно данных.

Надо увидеться с Дэниелом. Надо познакомиться с уликами. Пока я не увижу картину в целом, могу быть уверен в одном: мой сын был в той толпе и теперь арестован. Я доберусь до дна. Я – человек, который ничего не принимает на веру; человек без предрассудков, не позволяющий эмоциям встать на пути фактов. Пока власти не предъявят неопровержимые доказательства вины моего сына, я сохраню объективность. Буду собирать факты и делать обоснованные выводы. Меня всю жизнь этому учили.

Чтобы узнать все, понадобилось много месяцев.

Есть качество, которым обладают не все политики. Величие. Они будто заполняют собой пространство. Говорят, таким был Джек Кеннеди. То же самое говорили о Рональде Рейгане и Билле Клинтоне. Такие мужчины (обычно именно мужчины) в каждую, самую будничную беседу привносят остроту и сосредоточенность. Мои друзья, общавшиеся с Клинтоном, отмечали, что он как никто умел вцепиться в каждое слово собеседника и полностью сосредоточиться на нем даже в короткой и незначительной встрече. Его внимание ошеломляло, приводило в смущение, помещало человека, пусть и на секунду, в центр чудесной вселенной. Такой разговор хотелось продолжать и продолжать.

Тем же качеством обладал Джей Сигрэм. До прихода в политику он служил федеральным прокурором и вел крестовый поход за то, чтобы каждый преступник, будь то физическое лицо или корпорация, нес наказание. Сын матери-одиночки, он рос в бедности. Первый раз пробился в Сенат в возрасте тридцати четырех лет. Красавец шести футов ростом. Умел улыбаться и говорить с пылом баптистского проповедника. За годы работы с судами присяжных он усвоил, что манера преподнесения не менее важна, чем содержание речи. За шесть лет в Сенате он вырос в лидеры демократов. Был скор на шутку, с ним люди чувствовали себя свободно. В комнате, полной пустых улыбок, его улыбка оказывалась настоящей. 20 января, когда он объявил, что выдвигает свою кандидатуру, над страной словно включили свет, и светофоры на всех перекрестках загорелись зеленым.

Молва гласила, что на него вся надежда.

Многие: и демократы, и республиканцы – чувствовали, что наша страна сбилась с пути. Были уверены, что власти лгут. Политический дискурс последних лет был дискурсом варваров и акул. Мы стали нацией врагов, мстительных и бесправных. В это всеобщее недоверие ворвался Сигрэм, бесхитростный кандидат, говоривший то, что думает, и ведущий бой с открытым забралом.

Избиратели видели в Сигрэме человека, который женился на своей школьной любви: Рэйчел, миловидная брюнетка с добрыми глазами, председательствовала теперь в Красном Кресте. В их взглядах, когда они смотрели друг на друга, была любовь. Газетные фотографы постоянно подлавливали их, когда пара рассеянно держалась за руки или урывала украдкой поцелуй. Но их семья пережила трагедию. Первый сын, Натан, утонул в шесть лет: провалился под лед во время зимнего отдыха в Вермонте. После этого Сигрэм на три недели слег. Не мылся. Не брился. Не ел. Вырвавшись из депрессии, он решил отдать все силы служению обществу. Чувствовал, по его словам, сильную потребность отдать долг.

В Сенате его прозвали «сенатором-благотворителем». Он спонсировал программы искоренения бедности в стране и за рубежом. Говорил, что не успокоится, пока не покончит с голоданием детей в разных городах страны. Но в душе он оставался прокурором и давал немилосердный отпор преступникам, внешней угрозе. Он снова и снова голосовал за дополнительное финансирование военного сектора, но всегда настаивал, чтобы в него включалось финансирование программ помощи ветеранам. Он считал, что необходимо думать о будущем, а не только бороться с бедами сегодняшнего дня.

Лично я относился к Сигрэму настороженно. Мне не хотелось бы пускать в Белый дом законника. На мой взгляд – взгляд врача, стоимость лечения в нашей стране так выросла за последние два десятилетия именно из-за лавины бессмысленных обвинений. Врачи, опасаясь, что им вчинят иск, без нужды назначали анализы и процедуры. Мы позволяли пациентам самим определять курс лечения в надежде снизить страховые убытки. Кроме того, я опасался, что Сигрэм, придя к власти, поднимет налоги. Он никогда не произносил этих слов, но весной 20.. года американская экономика еще не оправилась, а Сигрэм призывал американцев к «ответственности», что обычно означает призыв взять финансовую ношу на свои плечи.

Однако я бы солгал, говоря, что не поддался его риторике и обаянию. В стаде скучных, как здоровое питание, кандидатов Сигрэм выделялся искрой величия, харизмой политического гиганта. А я тоже изголодался по реформам.

С приближением выборов становилось ясно, что Сигрэм станет кандидатом от демократов. Он покорил партийный съезд в Айове и праймериз в Нью-Гемпшире, легко выиграл Супервторник. Он был кандидатом, который устраивал всех: демократов и республиканцев, молодых и старых. И вот утром 16 июня он прилетел в Лос-Анджелес, чтобы встретиться со спонсорами кампании и произнести речь перед студентами в кампусе Калифорнийского университета.

Жена прилетела с ним. В самолете спала, положив голову ему на колени. Двое детей остались дома в Хелене, чтобы не пропускать школу. Сигрэм говорил с ними через Интернет перед самым выходом на трибуну. Позже остававшаяся с детьми домработница опишет эту сцену перед полным залом Конгресса. Дети хвастались, шутили. Дочь Нора сказала папе, что у него усталый вид. Сын Нил прочитал сонет, который написал в классе.

Он сказал: «Слушай, пап! Корова с белкой едят мороженое. Корова спрашивает: „Нравится? Это из моего молока“. Белка говорит: „Страшно подумать, откуда в нем орешки!“» Сигрэм посмеялся. Обещал вернуться в понедельник и сводить их в парк. «Я вас очень люблю», – сказал он.

В три пятнадцать, после того как известный голливудский актер произнес вступительное слово, Сигрэм под шквал оваций вышел на трибуну.

Ему было сорок шесть лет.

Мои часы показывали 9:45. Я полчаса просидел в одиночестве. Достал мобильный, позвонил. Мюррей ответил со второго гудка.

– Мюррей, это Пол.

– Господи, – отозвался он. – Я слышал.

– Послушайте, я прошу вас связаться с кем-нибудь в Лос-Анджелесе. Дэнни нужен адвокат.

– Какая глупость, – сказал Мюррей. – Вокруг столько республиканцев, зачем было стрелять в этого парня?