Во славу русскую - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

— Стало быть, германцы изведут ляхов не без труда и совершенно истощившись, — подвёл черту Строганов. — Иван Фёдорович, наши тагильские сюрпризы веское слово скажут?

— Всенепременно, ваша милость! — отрапортовал Паскевич. — Коль исход войны решится в генеральной баталии — так тому и быть. Однако действия могут раскинуться на изрядные дистанции, на Польшу и Восточную Пруссию. Так что мало нам полка бронеходов с гренадёрами. Столько же построить надо и отправить их на Кёнигсберг. На случай шалостей прусского флота на Балтике для гостей сюрприз заготовлен, потаённое судно, называемое на английский манер субмариной.

Чернышёв явно не обрадовался такому повороту, всякие технические забавы он представлял делом несерьезным. Его намереньем было скорее объявить мобилизацию и побольше рекрутов набрать в кавалерию и инфантерию. Дорогие паровые игрушки он по-прежнему не жаловал. Особый снаряд против прусского флота его также не вдохновил — нет у германцев толковых кораблей, с кем там силами тягаться? Но стерпел, смолчал, когда премьер поспешил согласиться с Паскевичем, увеличивая казённый подряд на демидовских заводах.

— Опираясь на ваше мнение, господа, предложу думскому большинству объявить о поддержке ляхам в единении раздробленной Речи Посполитой. Под русским протекторатом, разумеется. С условием вхождения в Империю мы разобьём истрёпанные польской войной прусские и австрийские армии, вернём столь бездарно отданный Кёнигсберг.

На этой бравурной ноте Строганов распустил собравшихся и бросился принимать меры, дабы Россия к началу войны подошла во всеоружии.

* * *

Сведенья о России приходили ко мне только из газет. Создавать там некую агентуру-резидентуру для получения информации я не собирался, а от своего реального имени обратиться к кому-нибудь кроме Паскевича не мог. Князь, не желая признать, что он и только он виноват в том, что не вытащил из Англии единственного сына, окрысился и не желает сотрудничества.

Нет сомнений, Строганов меня примет и выслушает, если докажу ему, что я — это я. Напомню наши разговоры перед десантом в Крым, более никому не известные.

Но Александр не заинтересован хранить молчание. Скорее заставит меня ожить и зашевелиться, словно Каменного гостя из пушкинских «Маленьких трагедий». В будущей войне генерал с таким-то опытом весьма пригодится… Но это не входит в мои планы.

И без того очевидно: в России какие-то приготовления к войне идут. Она вплотную подступает к порогу из-за событий в Польше и образования тройственного союза Австрии, Пруссии и Англии.

Прикинув шансы, я решил: Австрия — самое слабое звено в триумвирате. С неё стоит и начать. С этой благородной целью я отправился в Вену, сохраняя прежнюю личину мещанина Трошкина. Обладая средствами, мог бы выправить себе документы любой державы, однако слишком уж приметная внешность выдаёт.

Я в стотысячный раз проклял себя за то, что мало увлекался историей, кроме периода войн с Наполеоном, где основные события знал энциклопедически. Австрию пришлось познавать практически с ноля.

Старинный город на Дунае впечатлил меня. Внешне Вена напомнила австрийского кирасира в парадном облачении — строгого, затянутого в блестящую броню традиций и консерватизма в духе Меттерниха. По сравнению с ним англичане — сплошь вольнодумцы и реформаторы. Но под кирасой пробивалась новая жизнь, и ей было тесно в габсбургской клетке. Революции во Франции и России оказали своё растлевающее влияние на консервативные устои. Вдобавок, в империи как нигде остро поднялся национальный вопрос. Коренная нация — австрийцы германских кровей — составила менее пятой доли населения. Другие народы требовали если и не отделения, то автономии, признания равных прав с потомками властителей Священной Римской Империи, прекращения онемечивания.

При всех тех проблемах Австрия внутри показалась мне улучшенным подобием Пруссии. Если через Берлин и окрестные земли можно лишь следовать, мечтая побыстрее оставить их позади, в этой стране германские строгие и скупые обычаи были разбавлены славянской лёгкостью и мадьярской лихостью, оттого жизнь приятнее и ярче, не глядя на разрастающиеся усобицы.

До польского восстания здесь и не помышляли о собственной революции, а ветер свободомыслия нежданно вылился… в музыку! В стране, где даже гвардейские лошади скакали в ногу и вываливали каштаны только по команде и высочайше утверждённого размера, вдруг зазвучал ветреный Моцарт, ему вторил Гайдн. Бетховен, оставив мрачную Пруссию, приехал в Вену, чтобы обессмертить своё имя. В Бургтеатре звучала скрипка Паганини, позже там поставили оперу «Летучий голландец» Вагнера.

Но не оперные любители выходят на баррикады. Очередная трещина на суровом гранитном лике империи появилась, когда в столице прогремело имя человека, коего Вагнер окрестил «демоном венского музыкального народного духа». Сначала в трактирах, а потом и просто на булыжных мостовых народ безудержно закружился в вальсе под мелодии Штрауса. Музыка прославила австрийскую культуру девятнадцатого века; она же предрешит закат эпохи Меттерниха.

Сделав такие выводы, я остановился в маленькой гостинице, скорее даже в трактире, под названием «У красного петуха» в венском пригороде Тури. Именно там начинал артистическую карьеру Иоганн Штраус, звучали вальсы, польки, галопы, здесь танцевали пары, соединив руки и сердца под музыку, покоряющую всю Европу.

Веселье продолжалось и теперь, только по вечерам, днём же трактир слыл довольно тихим местом, куда по приглашению «мещанина Трошкина» прибыл весьма необычный посетитель.

— Шолом, герр Трошкин.

Иссак Соломон был известен в Англии под кличкой Айки как самый знаменитый скупщик и продавец краденого. Он бежал из каторжной тюрьмы в Тасмании, но в Лондон решил не возвращаться, встретившись с еврейскими сородичами в Австрии, и чудесно вписался в местный криминальный мир. К его большому разочарованию, повторить английский успех не посчастливилось. Он довольствовался малым. Наступил шестой десяток, дети давно живут отдельно, занимаясь с виду законными гешефтами, жена продолжает отбывать срок, не вызывая, понятное дело, больше никаких романтических чувств. На пороге одинокая старость.

Надо отдать должное — с признаками неизбежного приближения к последней станции Соломон боролся хорошо. Одетый с иголочки в длиннополый зауженный редингот по новейшей моде, именуемой здесь «бидермейер», в чрезвычайно высоком цилиндре и брюках со штрипками, он походил бы на завзятого соблазнителя дам бальзаковского возраста, если бы не отвратительно длинный нос, избыточный даже для еврейского племени, и крайне неприятные глазки-буравчики, оценивающие собеседника по шкале для краденых вещей: вот бы купить подешевле, потому что ворованное, и продать подороже, как будто бы честно приобретённое. Тем не менее, он выгодно отличался от привычных до пестелевского отселения российских местечковых иудеев, в заношенных лапсердаках, чёрных ермолках, с масляными пейсами и тошнотным запахом чеснока. Европеец, туды его…

— Гутен таг, герр Соломон. Как вы знаете