Смерть как непроверенный слух - Эмир Кустурица

Джим Джармуш смотрел на «Золотую пальму», вытаращив глаза, в которых было написано:

- Ну как же можно таким вот образом праздновать победу в Каннах?

Размышления его прервал Мики Манойлович. Джим видел, как Мики схватил «Пальму» и вынес ее под смокингом с пляжа. Сделал он так, испугавшись, что золото может быть украдено. В суматохе я не видел Джонни, но знаю, как увидел он всю эту ситуацию. Не сомневаюсь,что был он ошарашен, но у него хорошее чувство юмора, и, думаю, парочку раз он улыбнулся.

Именно тогда Вилко Филач, человек, державший в своих руках камеру - глаз всех моих фильмов, почувствовал, что устал уже от моей дионисийской натуры. «Слишком много заварух вокруг этого человека», подумал он, уходя с пляжа гостиницы «Мартинез» со своей женой Франьо. И я понял, что совместного со мной будущего он больше не видит. Фильмы, снятые нами вместе, не стали бы тем, чем они стали, будь они сняты другой камерой. Это верно, как верно и то, что на его вкус и для его жизненных целей эта безобразная драка была уже явным перебором. Во время съемок «Андерграунда» он показывал блестящие результаты, но время от времени намекал, что время нашего сотрудничества близится к концу. Не могу сказать о нем ничего плохого, или упрекнуть в чем-то, что могло бы разрушить нашу великую дружбу или умалить наши совместные творческие взлеты. Видя, как Вилко в обнимку с Франьо уходит с пляжа гостиницы «Мартинез», я знал, что он уходит и из моей жизни.

Увидев, как Майя бьет телохранителей стулом по плечам, чтобы заставить их отпустить Стрибора, Дуня заплакала от страха! Я помчался на помощь. Теперь задачей сына отца Диониса было завершить пир. Который закончился, как в классической драме, когда иссякла энергия противоборствующих сторон, или, точнее, кончились силы у всех, потому что в тот вечер трудно было понять кто против кого и где находится враг. Ходили слухи о каких-то провокаторах, которых подослали все это устроить, иностранные спецслужбы и все такое. Я же думаю, что та ночь победителей не состоялась бы, если б заразный катарсис из фильма «Андерграунд» не просочился в жизнь. И еще, уверен, все это случилось, потому что меня пытались убедить, что я брат Диониса, а я не согласился. Мне больше нравилось быть сыном дионисова отца.

Конец второго тайма пира сына дионисова отца наступил, когда какой-то молодой человек вдруг побежал вниз по ступеням каннской набережной к пляжу. Выглядел он как шахид, бегущий к своей жертве, весь обвешанный бомбами. Но даже будь у него какие-нибудь бомбы, он не успел бы их взорвать. Выскочил я на него сбоку и хладнокровно врезал с разбегу в подбородок. Это и стало концом драки, потому что все испугались, что юноша погиб, ударившись головой о мостовую. В который уже в своей жизни раз вспомнил я Достоевского и спросил себя: «Неужто сегодня же вечером за преступлением последует наказание? Неужто окажусь я в тюрьме?». Потерявшего сознание юношу я положил на стол и мы облили его водой. К счастью, скоро он открыл глаза, посмотрел на меня с ужасом и убежал... Был это один из той троицы, что навалилась на Стрибора до того, как Майя заметила, что кто-то ударил ее сына.

Через пять дней после празднования в Каннах, моя мама упала без сознания в своей герцегновской квартире. Совершенно, как утверждали врачи, излеченная от рака груди, теперь она заболела из-за опухоли мозга. Мы с Майей полетели в Рисан и нашли Сенку сидящей с сигаретой. Заплакала она и спросила меня:

- За что мне все эти напасти, Эмир?

Попытался я ее подбодрить:

- Что бы ни было, Сенка, ты от этого не умрешь!

Она расплакалась еще сильнее, но по ее объятиям я ощутил, что поверила. Повезли мы ее в белградский Клинический центр, где ее прооперировал доктор Йоксимович. Опухоль была доброкачественной и Сенка быстро пошла на поправку. Когда к ней на посещение пришел Доктор Неле Карайлич, был он рад найти ее смеющейся. Когда она спросила его:

- Неле, спичек не найдется? - Неле с радостью прикурил ей сигарету и заметил:

- Тебя, Сенка, и топором не возьмешь!

Когда войне пришел войне, тот самый снесший молотом памятник Андричу палач стал жаловаться журналистам, как сильно испакостила война ему жизнь. Не только не поставили ему памятника, но даже ветерана войны не дали. Прогнали его умники, обозвав проходимцем, не помог ни Аллах, ни американцы. Дом его наводнение потопило на пути к Байиной Баште, а из великой мечты затопить Дединье не вышло ничего. Даже вернуться в Незуки он не мог, потому что правосудием Республики Сербской за уничтожение памятника Андричу был приговорен к пяти годам тюрьмы. Шабанович заявил, что сожалеет о сделанном, и что его подговорили умники, Бехмен и Ганич, обещавшие, как утверждал он, ему за это лавку у Дженетича Чикмы на Башчаршии, и, хотя он выполнил обещанное, никакой лавки так и не получил. Самое в этой истории интересное, что теперь он утверждает, что Андрич больше босниец, чем все эти умники, втянувшие его в акт вандализма, вместе взятые.

- Я сделал это потому, что мне сказали, что это приведет нас в Европу, - сказал Шабанович и уехал в Америку. Вспомнил я про воспитательные меры по принуждению ныне обманутого Шабановича к прочтению произведений Андрича. По-прежнему уверен, что подобные меры необходимо применять к людям, склонным к насилию. На них они, может, и подействовали бы, но не на Изетбеговича, который, поддерживаемый силами небесными, был рьяно настроен против нашего нобелевского лауреата. Президент этот, между тем, налаживал для боснийцев мирную жизнь, и я подумал вот что:

- Раз уж он позвал на помощь американцев, чтобы они закончили войну и написали ему Конституцию государства, в котором он президент, мог бы хоть попросить чего-то большего, чем участи протектората!

Очень тяжело было мне думать, что больше никогда не попаду я в родной город. И не из-за чувства вины или какой-то там особой любви к горной расселине, в которой располагается город Сараево.

Просто, даже после всего происшедшего, после бесчисленного скотства, совершенного во время войны, угнетало меня кое-что совсем личное. И главную роль в этом сыграл кофе. Мой родной город остался единственным в мире местом, где существовали необходимые для меня условия проведения важнейшего ритуала кофепития. Одно из самых важных в моей жизни социальных действий было связано с этим восточным пороком. И эта единственная моя серьезная зависимость называлась «кофе с консенсусом»! Кофе, который пьется с единомышленниками, понимающими важность песен «Стоунс». «Start me up!». Разговоры до рассвета, во время которых собеседники не заостряют различий. Такое кофепитие не назвать демократическим и именно за это я и люблю кофе с консенсусом! Начинающийся без такого кофе день не имеет шансов развиться в правильном направлении. Если пропустишь этот ритуал, день пойдет насмарку, такое вот чистое суеверие. Выслушав эти мои соображения, один добронамеренный человек решил, что это просто ширма, за которой я прячу свое необоримое желание вернуться в родные края. Спросил он меня:

- А тебе снится Сараево?

- Только однажды во сне посетил я Сараево. Это был кошмар, в котором я сидел согнувшись на заднем сиденье автомобиля без номеров, едущего по знакомым улицам, по которым ходили незнакомые люди, и это меня ужаснуло.

Если бы я, каким-то чудом, оказался вдруг в Сараево, то сходил бы ради интереса попить кофе в «Шеталиште». Естественно, и этому кофе потребовался бы консенсус, как я уже объяснял. Но для этого и мне, и тому, с кем я этот кофе пью, нельзя было бы затрагивать практически ни одну из тем. Ситуация держалась бы под контролем, только если бы мы вели общий, гуманистический разговор. Всякое там «люблю все народы, никого не ненавижу, в семье не без урода и т.д.». Но если бы я отважился попробовать, за кофе, упомянуть о страданиях и жертвах другой стороны, сразу пропал бы консенсус, а вместе с ним и кофе. Потому что нет сербам прощения. Мы, сербы, придумали и эту, и все остальные войны. Если бы я зашел еще на одну чашечку в гостиницу «Европа», то там консенсус подразумевал бы, что всех сербов надо «прогнать в Россию». На улице Воеводы Степы выяснилось бы, что Гаврила Принцип был террористом. С подобными высказываниями согласиться я бы не смог. И не только потому, что Гаврила убил престолонаследника не в Вене, а тут на Миляцке, куда тот заявился оккупантом. Но и потому еще, что кофе без консенсуса пить просто невозможно. Когда я сказал это одному приятелю родом из наших мест, он удивился:

- Ну так кто тебя за язык-то тянет обсуждать все эти щекотливые темы, выпей кофейку, промолчи о чем думаешь, и вот тебе и мирная Босния, делай потом, что хочешь!