Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так закончилась эта война – и больше никто не приезжал из Москвы, чтобы сражаться с белыми вшами и распространять идеи гигиены среди ледяной тундры, никто больше не вопил «даёшь освобождение от кровососущих насекомых!» или «скажем “нет” белой вше!», никто больше не обещал нам возврата к обычной жизни. Только иногда ночью некоторым казалось, что они слышат тихий, едва различимый смех; он был слышен не всем, но те, кто различал его сквозь завывание чёрной вьюги, сквозь шум ветра в ветвях высоких сосен, сквозь храп, сопение и свист спящих, – те из нас, кто слышал его, были уверены, что это смеётся Белая Вошь, наша повелительница и королева.
И вот после этой войны, бесславно проигранной не только Чмырём, но и всеми начальниками, от Москвы до Владивостока, после войны, завершившейся победой Белой Вши, не осталось, наверное, ни одного зэка, который сомневался бы в том, что она заслужила свой титул. И вот с этой самой войны, с этого самого года и до той ночи, когда тысячи искр взметнутся в небо, до той ночи, которая никак не настанет, все и стали звать её Королевой Материка, и да восславится она как среди живых существ, так и среди умерших, да пребудут с нами её благословение, её сила и слава, да святится имя её, да придёт царствие её как в Сибири, так и в Москве, как ночью, так и днём, среди вольных, конвойных; и зэки, по обе стороны колючей проволоки, по обе стороны жизни и смерти, да будут её звать именем, которое она утвердила своей победой, и да пребудет она отныне и вовек Королевой Материка.
Семён отложил тетрадь – до конца оставалось всего несколько страниц – и вернулся в комнату, где по-прежнему спала Марина. Она скинула одеяло и, раскинувшись, лежала голой, бесстыдно обнажённой, выставив ввысь соски своих маленьких грудей, чуть приоткрыв припухшие со сна губы, так раздвинув худые, стройные ноги, что он с трудом удержался, чтобы не попытаться проникнуть в неё языком, пальцем или тем органом, который и был для этого предназначен. В утреннем свете, пробивающемся сквозь сдвинутые с вечера занавески, тело её внезапно показалось ему абсолютно белым, сияющим, источающим свет. Она была исполнена силы – и вместе с тем уже не казалась живой женщиной, не казалась живой. Глядя на неё, Семён почувствовал, как в глубине его существа зарождается что-то более могучее, более древнее, чем сексуальное влечение, чем плотская или духовная любовь. В этот рассветный миг, мучимый наступившим похмельем и тревогой, не покидавшей его в эти дни, Семён прикоснулся к чему-то, что превосходило опыт всей его предыдущей жизни, и чем дольше он глядел на Марину, тем сильнее испытывал благоговение и ужас, и эти два чувства сливались в нём воедино до такой степени, что он и сам уже не мог их различить.
Из последних сил Семён закрыл руками глаза и отдёрнул ладони, только когда повернулся спиной к спящей Марине. Не глядя в её сторону, он прошёл на кухню и стал шарить по полкам в поисках чего-нибудь, что могло утолить его похмельную жажду, но он и так знал, что ни вино, ни водка не задерживаются у Марины нетронутыми. Он налил воды из-под крана и выпил залпом, стараясь убедить себя, что это – не водопроводная, а живая вода, aqua vita, этиловый спирт, несущий спасение всем страждущим, – но нет, сам себя не обманешь, вода – это только вода, и, значит, боль, раскалывающая голову, и тошнота, выворачивающая наизнанку его внутренности, останутся с ним до открытия магазинов. Если, конечно, он доживёт до их открытия.
И в этот момент, на самом дне отчаяния, Семён внезапно понял, что у него есть ещё один шанс. Никогда он не делал так, но никогда ему не было так плохо. Стараясь не глядеть на Марину, он вернулся в комнату и тихонечко открыл дверцу её секретера. Утренний свет вспыхнул на гранях флаконов, Семён сразу узнал «Шанель номер пять», привезённую им из Парижа. Он отодвинул французские духи в сторону, чуть поколебавшись, присоединил к ним прибалтийский «Дзинтарс». Стараясь не шуметь, он осторожно вынул из секретера «Красную Москву» и «Пиковую даму» и на цыпочках вернулся на кухню. Через пять минут он опять появился в комнате, секретер был по-прежнему открыт, Семён взял «Дзинтарс» (хрустальный флакон на 25 мл, аккуратно уложенный в коробочку, словно покойник – в гроб) и тоже унёс на кухню.
Когда он опять вернулся, лицо его разгладилось и дыхание успокоилось. Он сел на край кровати и уже собирался лечь рядом с Мариной, когда увидел открытую дверь секретера. Встав, он подошёл, чтобы закрыть её, – и в последний момент вынул «Шанель». Тихо, стараясь не издать ни звука, он повернул ключ. Теперь всё в комнате выглядело так же, как пятнадцать минут назад. Он вернулся к кровати и, уже почти опустившись на неё, с недоумением понял, что сжимает в кулаке свой парижский подарок. Минуту он переводил взгляд с флакона духов на закрытую дверцу, потом решительно встал и снова исчез на кухне. Вернувшись, он впервые за последние полчаса бросил взгляд на Марину – она обратно закуталась в одеяло, и её нагота, столь напугавшая Семёна, опять скрылась под слоями ткани и ваты. Он лёг рядом с ней, уткнулся лицом в торчащее наружу голое плечо и мгновенно уснул, похмелившийся и почти счастливый.
Когда Семён проснулся, солнце уже вовсю светило в окно, Марина, вставшая уже час назад, раздвинула занавески.
– Вставай, соня, – сказала она.
Она успела принять душ и одеться, на подносе дымились две чашечки кофе, сваренного в турке, подаренной кем-то из друзей, недавно вернувшихся из Армении.
– Мне пора бежать, – сказала Марина, – а то я всюду опоздаю. Хочешь, я вызову тебе такси?
– Да, спасибо, – сказал Семён, – и за кофе тоже спасибо.
– Если ты собираешься меня благодарить за всё, что я для тебя делаю, то наше общение станет довольно однообразным, – ответила Марина, – одна надежда на твою плохую память.
Плохая память! Да, точно! Семён вспомнил сон, который ему приснился только что. В этом сне он оказался в каком-то большом НИИ, кажется, связанном с физикой, но почему-то он был не в лаборатории, а в котельной или, по крайней мере, разговаривал или, точнее,
