Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Семён с сожалением посмотрел на пустую бутылку «Бифитера», потом – на жёлтый тетрадный лист, покрытый каракулями. Ты всё-таки профессионал, сказал он себе, всё же понятно с этим текстом. Немного диссидентщины плюс немного Гарсиа Маркеса – ну вот всё и готово. Плюс ещё разные шутки для своих – например, в первой главке очевидно пародируются стихи про Джона Донна, этого парня из Питера, которого лет семь-восемь назад, ещё при Хрущёве, немного проработали за тунеядство. Может, и автор из этих самых – питерских антисоветчиков. Как, кстати, эта тетрадка попала в мой кабинет? Надо всё-таки дойти до редакции и спросить.
Но, конечно, не сегодня: бутылка джина на пустой желудок – это было, конечно, смелое решение. Похоже, он срывается в настоящее алкогольное пике, давно такого не было. Интересно, с чего его так разобрало? Ну, ответ он знает, ответ лежит перед ним на полу: обычная общая тетрадка, заполненная едва ли на четверть. Похоже, это даже не повесть, а рассказ – ну, неплохой, наверное, рассказ, пусть и антисоветский и под Маркеса сделанный, но цепляет, да, цепляет. О том, чтобы опубликовать, и речи, конечно, быть не может – но с автором было бы, конечно, интересно познакомиться. Как, кстати, его зовут, автора-то?
Семён повертел тетрадку в руках, пролистал ещё раз. Ни подписи, ни фамилии – рассказ начинается с первой страницы, заканчивается на полуслове, похоже, следующая страница вырвана. Наверное, фамилия автора была написана в самом конце – возможно, поэтому страницу и вырвали. Может, кто-то из редакции пошутил?
А что, вполне может быть. Советскую власть они все не особо любили, так что написать рассказ про сталинские лагеря – почему нет? Маркес, правда, ни к селу ни к городу, но, может, это и не Маркес, а кто-нибудь другой, какой-нибудь русский фантастический писатель прошлого века, типа Жуковского, но только в прозе. Так что да, вполне может быть. Вот заодно и понятно, как тетрадка к нему попала. Решили, значит, коллеги разыграть Соломона Лейбовича, по-приятельски, по-дружески, – ну вот Соломон Лейбович и бухает второй день, отличный получился розыгрыш.
Выпитая бутылка джина приятно взбодрила Семёна. Он понимал, что скоро подъём сменится спадом, станет совсем нехорошо, захочется лечь и умереть – или, наоборот, выпить ещё. Лучше было бы прямо сейчас решить, чего он хочет. Если продолжать пить – то надо спешить в магазин за добавкой, пока ещё есть силы. Если остановиться – ну, даже непонятно, что делать, если хочешь остановиться. Вероятно, спрятать все деньги и выкинуть в окно ключи – чтобы не мог из дома выйти.
Первый вариант выглядел предпочтительней. Семён быстро оделся, проверил деньги и ключи и уже направился было к выходу, но в последний момент вернулся в кабинет и, подняв с пола тетрадку, сунул в карман: мало ли куда его поведёт после двухсот-трёхсот грамм – тетрадочку лучше бы с собой иметь, сяду в крайнем случае в парке и дочитаю наконец. Может, пойму, почему от этого рассказа меня неудержимо тянет бухать.
Уже в лифте неожиданная мысль пришла ему в голову. Может, вся его тревога как раз связана с теми пробелами в памяти, которые его так беспокоят? Вот он прочёл про лихой и страшный тридцать седьмой – а ведь, если вдуматься, сам он ничего про этот год не помнит. Или, точнее, иначе: он помнит, как приехал в Москву, помнит строительные леса на улице Горького, помнит открытые бежевые «линкольны», возившие по улицам иностранных туристов, помнит, что собирался, следуя советам отца, пойти на юридический – но вместо этого угодил в театральную студию к Станиславскому.
А потом – всё. Начиная с тридцать восьмого – никаких воспоминаний. То есть Семён помнит, как они ставили в арбузовской студии «Город на заре», – то есть нет, он не помнит, как его ставили, он помнит факт, что он принимал в этом участие. Но никаких картинок в его голове не возникает – ни образов, ни голосов, ни запахов. Как будто он не прожил свою жизнь, а прочитал о ней в книге. До ноября тридцать седьмого всё нормально, а дальше – лет на десять как отрезало. Что он помнит, так это борьбу с космополитизмом, то есть сорок восьмой год… хотя нет, сорок девятый – до кинематографистов и драматургов добрались позже, чем до писателей. Да, это он помнит хорошо, ну и не удивительно – такое не забывается.
Семён дошёл до магазина, у входа мялись двое работяг, явно искали третьего. Пока они изучающе смотрели на Семёна, он успел подумать, что нет, к тому, чтобы пить на троих с незнакомыми алкашами «из гегемонов», он ещё не готов. Может, через день-другой и до этого дойдёт дело, но пока – пас. Семён отвернулся, сделав вид, что не понял молчаливого предложения. Когда он входил в магазин, он услышал, как один из мужиков сказал ему вслед: «С такого хер чего получишь. В пустыне песка, блядь, пожалеет!» – а второй, кажется, что-то добавил про жидов – но Семён старался не вслушиваться. Зачем? Разобрал бы он слова, что бы стал делать? Затеял бы драку? Потребовал бы извинений? Да ну. Каждый имеет своё право на отдых, вот Семён возьмёт сейчас 0,8 «Кубанской» и сельдь, скажем, «Керченскую» и пойдёт тихо бухать домой, – а пролетарии найдут себе третьего, разделят «Столичную», причём самый опытный будет разливать, вежливо пропустив двух своих товарищей поперёд себя, – на самом деле для того, чтобы вылить себе на один бульк больше, знамо дело; тот, кто имеет опыт, тот не спешит, а напротив, стремится быть крайним. Плюс опять же, если повезёт, – заберёт себе бутылку, сдаст её, примет ещё пивка, а потом завалится где-нибудь спать, может, прямо на стройке, где они, по идее, и работают сейчас.
Если хорошо бухнул – поспать самое первое дело. Как говорится, «культурный дóсуг включает здоровый сон». Вот пускай ребята и отдохнут культурно. Сказано ведь: у советского человека есть право на отдых.
Как и собирался, Семён купил 0,75 «Кубанской» и сельдь. В последний момент зачем-то попросил взвесить халвы – чёрт его знает зачем, но пусть будет. В крайнем случае – Алевтине отдаст.
Он сунул бутылку в карман куртки, где лежала тетрадь. Небось, ещё больше помнётся, ну да ладно.
Значит, сорок девятый он помнит, это да. Самому удивительно, что его тогда не тронули. Может, конечно, просто повезло – и Семён
