Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

— Праздны вы, праздны. Потому и говорите: «Пойдем принесем жертву Богу нашему». Соломы вам не дадут. И число кирпичей вам не убавят.

И опускает жезл, давая понять, что аудиенция закончена.

Моисей и Аарон, узнавшие о встрече и пришедшие ко дворцу в надежде на хорошую весть, стоят у края пустынной площади — ведь сегодня день обычный: нет ни парадов, ни демонстраций — замкнутые и потерянные.

По выскользнувшей из дворца гурьбе, осторожно ступающей мимо стражи у входа, уже издалека можно понять: беда не миновала, а еще более усугубилась. Увидев Моисея и Аарона, они мгновенно окружают их и, уже не стесняясь, вопят и размахивают руками:

— Если за вами стоит Бог, не простит Он вас за то, что вы сделали всех нас ненавистными в глазах повелителя мира. Вы дали ему в руки меч — снести наши головы…

Аарон, знающий многих из них, приходивших к нему с исповедью и за советом, пытается их успокоить. Редких же прохожих вовсе не удивляет жестикулирующая и кричащая толпа евреев, тем более стражи у дворца никак на эти крики не реагируют.

Моисей осторожно выскальзывает из этой толпы, незамеченным уходит все дальше и дальше, через густые парки, мимо шумящих забвенно фонтанов, к забытому дворцу своей юности, к зарослям, заброшенным всеми, где, вероятнее всего, положили корзину с младенцем. Ноги сами несут его к этому месту, где замыкается круг его жизни и куда ведет слабо ощутимая нить надежды к потаенному руслу — не этому, заваленному хламом, а в небо, к Нему, приведшему его сюда и оставившему на произвол существа, чье вытянутое лицо явно чем-то напоминает крокодилье, существа, абсолютно уверенного, что оно и вправду властвует над миром.

В абсолютно недвижный, короче вздоха, послеполуденный миг с пылающим то ли пятном, то ли облаком солнца в мертвых зарослях, в глубине которых едва дышат, не издавая и звука, одряхлевшие звери зоопарка, впервые ощущая, что стоит в средостении жизни и смерти — силы покинули тело, но глаза подобны двум отверстиям от ожога неизбывно прихлынувших глубин потусторонней синевы, — Моисей говорит почти шепотом, как произносят последние слова перед исчезновением:

— Господи, для чего Ты подвергнул такому бедствию этот народ, для чего послал меня? Ведь я пришел к фараону с именем Твоим на устах и по Твоему повелению, но он презрел имя Твое и обрушил на этих людей еще большие беды.

В слуховых изгибах человека, втягиваемого в бездыханную воронку сна, раздается карающий голос. Человек, уже смирившийся с собственной гибелью, внезапно выбрасывается на поверхность, видит отчетливо, в реальности, протянутую руку, и голос-то, оказывается, спасающий — приходит одновременно изнутри и с высот:

– Я Господь. Беда эта — твоя, Моисей. Ты слишком быстро отчаиваешься, много мудрствуешь и мало веришь. Вспомни Авраама, отца твоего прапрадеда Ицхака. Он рисковал вдесятеро более тебя. Только один Я знаю, что творилось в его душе, когда он занес нож над сыном. Такое родственное наследие обязывает вести себя соответственно.

— Неужели я призван Тобой занести нож над этим народом?!

И вздрагивает Моисей, услышав ответ и ощущая, как силы возвращаются к нему:

— Не забывай овна, запутавшегося рогами в зарослях. Авраам его принес в жертву. Вместо овна может быть и существо, в облике которого ты заметил нечто крокодилье. Верь, Моисей. Я — Господь.

4. Яхмес

Говорят, что в глазах мертвого человека запечатлевается облик того, кто склонился над ним в последний миг. В глазах живого Яхмеса на всю жизнь запечатлелся силуэт Месу-Моисея, в ту ночь — безымянного существа в пустыне, вдали от границы Кемет, крадущегося к дереву, под которым он, Яхмес, замаскировал бурдюки с водой и мешок с едой. Сам Яхмес лежал неподалеку в засаде, желая убедиться в том, что Моисей спасен, и вот он, удаляющийся в ночь силуэт живого Моисея, который в следующий миг растворится навечно, но в длящийся миг кажется Яхмесу, что все пространство посвежевшей к ночи мглы, вместе со звездами и расплывающимися вдали холмами, замкнуто на этом человеке и с его исчезновением распадется и не будет вообще смысла в его, Яхмеса, жизни.

И все же в самом дальнем тайнике души все эти годы тлела слабая, безумная, но ощутимая отдаваемой в сердце горечью и болью надежда на встречу.

Между тем не столь уж старый правитель Кемет Сети дряхлел на глазах. Мернептах тоже тяжело переживал исчезновение Месу, жил замкнуто, в окружении самых близких друзей и соратников, с уважением относился к Яхмесу, зная его привязанность к Месу, и в тех редких случаях, когда Яхмес оказывался вблизи, он заставал Мернептаха просматривающим папирус Месу о течениях и водоворотах. Все знали, что Мернептах неоспоримый наследник Сети, но особенной близости в последнее время между ними не было, и тут как бы даже неизвестно откуда возник этот — сын не сын, ведь их у Сети была уйма, включая и Месу, и Яхмеса, — прихрамывающий, со странно вытянутой формой черепа, делающей его несколько похожим на крокодила, что в немалой степени способствовало его сближению с дряхлым Сети, который принимал этих зубастых хищников за священные существа. Физические недостатки развили в этом юноше гениальный нюх на то, чего, к примеру, жаждет человек, стоящий одной ногой в могиле, иными словами, не менее, если не более ущербный, чем хромое, плохо владеющее одной рукой и вообще достаточно непривлекательное существо.

Дело дошло до того, что Сети уже не мог без него обойтись. И тут существо это совершило ошибку, которая показала, на какие чувства способно крокодилье сердце, но это могло стоить ему жизни: оно, это существо, влюбилось в красавицу жену Мернептаха и, зная, что шансов на успех никаких, пыталось ее шантажировать. Взбешенный муж бросился искать мерзавца, но у того чувство приближения опасности было острейшее, и он, подобно крокодилу, ушедшему под воду, как сквозь землю провалился. Сети, совсем впавший в детство, рвал и метал, и тут резко ухудшилось положение на севере. Мернептах во главе войск выступил против амуру и погиб в первом же сражении.

Яхмес уверен, что это было делом рук убийцы, посланного этим существом. Яхмес отчетливо помнит, как в тот день, когда везли с севера тело Мернептаха, умер Сети, от одра которого в последние часы не отходил неведомо откуда возникший любимец. Надо было видеть и слышать, как он в голос, взахлеб, оплакивал обоих. Яхмес тогда впервые понял, что крокодиловы слезы не просто крылатое выражение, а реальность. Все, даже не сомневаясь, знали: перед ними новый властитель Кемет. Оставались только внешние формальности.

Искусные мастера преобразили это существо различными ухищрениями — одеждой, обувью, гримом. Оно перестало хромать, жезл держало здоровой рукой, а несколько хищно торчащие зубы вместе с выдающейся вперед челюстью были облагорожены гримом, вследствие чего внимание зрителя, и так до колик в животе ослепленного силой власти, сосредоточивалось на глазах и бровях повелителя мира, имя которому было Рамсес и должно было произноситься врастяжку — Раамсес.

Он неотлучно присутствовал при бальзамировании обоих дорогих покойников. Даже порывался помочь. Именно тогда Яхмес отметил у властителя эту тайную страсть к бальзамированию.

Теперь времени у правителя Кемет было вдосталь, чтобы вести осаду неприступной красавицы вдовы Мернептаха, но вместе с тем следовало, не теряя ни минуты, ехать на север и возглавить войска. Ни о чем не подозревающий Яхмес был как бы ненароком вызван к властителю, который принял его в одной из комнат дворца. Он был в обычной повязке, без ослепляющей бутафории и грима, словно бы, выставляя свои физические недостатки, оказывал Яхмесу особое доверие. Разговор тоже был какой-то беспредметный и странно доверительный, в течение которого Яхмес внезапно понял, что это существо давно следило за каждым его шагом и теперь, став правителем земли и неба, в эти первые, наиболее критические дни своего правления, отправляясь на север и целиком доверяясь угрюмости, нельстивости, но железной верности Яхмеса, возлагает на него всю неохватную по размерам систему тайных служб, включая сверхсекретные услуги семейки Тамит.

Как жертва, завороженная взглядом крокодила, собирающегося в следующий миг ее проглотить, Яхмес сидел перед этим существом, не в силах сдвинуться с места. Честно говоря, он и по сей день не может понять, в чем секрет этого какого-то даже болезненно-неоглядного доверия со стороны такого изощренно-хитрого, мстительного, лишенного даже малейших признаков милосердия существа.

В силу своего характера отвечая на это доверие неукоснительной верностью, Яхмес и по сей день не может избавиться от ощущения, что тут какой-то подвох. Сколько раз в тяжкие ночные часы бессонницы и одиночества проклинал себя Яхмес за то, что, по сути, является пособником тягчайших преступлений этого изверга, с прожорливой педантичностью крокодила уничтожающего любого, кто даже косвенно мог представлять опасность его неограниченной власти, и первым делом царских принцев, которые восхваляли его не переставая и все же внезапно умирали по непонятным причинам, и опять он их искренне оплакивал, участвовал в бальзамировании их тел, устраивал пышные похороны и строил им роскошные склепы.