Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

Нарастая внутренним волнением, приближается миг, когда Моисей должен выйти и поднять руку.

Взмах жезла. Моисей, Аарон и старейшины, собравшиеся из разных концов зала, останавливаются на почтительном расстоянии от повелителя миров.

Зал замер. Такое бывает, но очень редко: идут в рост и, главное, без подарка.

Кажется, властитель не менее удивлен. Обычно каждая группа объявляет себя. Тут же, не дожидаясь, нетерпеливо спрашивает неожиданно скрипучим невыразительным голосом:

— Кто вы? Ваши имена? — Глаза его мгновенно выделяют Моисея, смотрят на него в упор.

Говорит Аарон, явно с подачи Моисея:

— Мы — Аарон и Моисей, представители евреев. Бог наш призвал нас. Зная доброе сердце повелителя миров, мы просим: отпусти наш народ в пустыню на три дня пути — принести жертву Богу нашему, чтобы не поразил нас язвой или мечом.

Шум и шорох прошел по залу, из всех возможных щелей высунулись хари. Глаза их, подобно подзорным трубам, вылезли из орбит и оцепенели.

Повелитель сегодня явно в шутливом расположении духа, спрашивает:

— Кто ваш бог?

— Бог Израиля.

— Богов Аммона и Моава, богов Сидона знаю. А о вашем боге, как его… Израиля, слыхом не слыхал. Молод он или стар, сколько городов захватил, сколько царьков на колени поставил? Сколько у него колесниц и пехотинцев? Вот у меня колесницы, копьеносцы, лучники, и потому я — бог.

— Сила нашего Бога, — начинает, заикаясь, Моисей, и Аарон подхватывает его слова, — заполняет весь мир. Он был до Сотворения мира и будет после него, Он вдохнул душу во все живое в мире.

— И в меня тоже? — удивился правитель Кемет, и опять глубокий вздох потрясает зал, ибо не знают, смеяться или кричать «позор»: и то и другое в этот миг пахнет смертью, и многие в зале проклинают про себя тот миг, когда любопытство пригнало их во дворец: сейчас бросятся на всех и упекут в тюремные подвалы только за соприсутствие.

— Всех, — выговорил Моисей.

— Ну и как он выглядит, ваш бог, каковы его деяния? — Властитель явно начинает терять терпение.

— Невидим Он и вездесущ, — продолжает Аарон, — сотворил небо и землю. Голос Его подобен языкам пламени — рушит горы, разламывает скалы.

— О, мне очень такой бог нужен, правда, каменотесы?

— А-а-а-а, — проносится единым выдохом по залу: еще бы, в этот миг все здесь каменотесы.

— … Лук Его — пламя, стрелы — языки огня, копье — факел, щит — облака, меч — молния. Он сотворяет холмы и горы, покрывает их травами, вносит зародыш в чрево женщины и выносит младенца на белый свет, возносит и свергает царей…

— Ну, хватит, — голос властителя становится неожиданно гнусавым, — все это сказки для детей. Вы же сами сказали, что я — повелитель миров. Так оно и есть. Я сотворил себя и великую, непобедимую страну Кемет. Я сотворил поднебесную реку Нил. Захочу — поверну его течение вспять. Вы боитесь, что бог ваш накажет вас язвой и мечом. Язву я вам обещать не могу, но меч у меня всегда наготове. Вы говорите о трех днях. Я могу это решить в несколько часов, но пошлю ваше племя туда, куда я пожелаю. Например, в южную пустыню — ломать скалы в каменоломнях с помощью вашего бога, рассекающего горы, или в пустыню северную, но в кандалах — добывать медь и бирюзу. Вы испортили мне праздник. Я давно потерял терпение. Вы что, забыли, что вы — рабы, но к тому же неблагодарные и жестоковыйные? Кончайте мутить ваш народ, отвлекать его от работы. Ступайте и благодарите меня, а не вашего бога, что из уважения к сединам вашим тут же не надел на вас оковы и не швырнул в тюремный подвал. Попробуете еще раз прийти — пеняйте на себя.

2. Ночь бдения

К ночи тяжкая весть разносится по низине: властитель Кемет приказал своим производителям работ не выдавать евреям солому для выделки кирпичей, норму же дневную увеличил. Солому придется искать самим.

Еще с утра, когда Моисей лишь собирался во дворец, день обещал быть ветреным. Когда же они возвращались, безмолвные и подавленные, и Аарон, который достойно вел себя перед фараоном, выглядел совсем растерянным, а у старейшин тряслись головы и руки, ветер уже разгулялся вовсю: как пес, завывал и хватал за пятки.

— Нас не тронут, — бодро, не заикаясь сказал Моисей, но никто из бредущих с ним уже не верил ему, и все стали еще усиленней озираться.

Теперь, к ночи, ветер совсем сорвался с цепи, особенно поверху. В низине же он порывами приносит невыносимую смесь запахов пойменной гнили, застойной воды и болот, но еще более невыносимые пригоршни слухов в смеси со всплесками криков, женского плача, истерических причитаний. Слухи возникают неизвестно откуда, стучат дверьми, расшатанными костяками хибар, сочатся сквозь стены, бормочут голосами за пределами любого видимого пространства: отсутствие соломы еще полбеды, а вот кто-то сам видел, как целые вереницы телег едут в сторону низин, ведь фараон слов на ветер — да еще такой остервенелый — не бросает: всех ночью увезут в каменоломни южной пустыни, и тогда выделка кирпичей покажется детской забавой; а хибары сожгут, кстати, давно не было такого ураганного ветра; да что там, уже подожгли с краю — видите языки пламени? Успокойтесь, вовсе это и не пожар: это египетские молодые «волки», ну, сынки зеленщиков и мясников, примчались на своих колесницах, размахивают факелами, вопят в один голос: «Смерть евреям!»

Моисей сидит в темноте, видя в окне силуэты Йошуа и его друзей, а в просвет двери в смежную комнату, при слабом мерцании плошки, испуганную мать: о чем-то шепчется с Аароном, который неожиданно гладит ее по голове, и оба замирают, ощутив из темноты взгляд Моисея. Так-то вот жили в кромешном рабстве, но дружно, душа в душу, а тут неизвестно откуда, и вправду как с луны свалился, — сын не сын, чужак не чужак, пропахший соблазнами и угрозой бездомности и кочевья, играючи, подвел эту массу людей к бездне, а теперь сидит во тьме и — глупец глупцом — ждет знака с неба, но вместо этого всплывает усыпляющий шепот Гавриэля у подножья Хорива: «Ты мог бы стать царем Египта, но тебе повезло: ты стал пастухом, вольной птицей, без царских забот, без необходимости судить людей, а нередко и лишать их жизни. Как вольная птица, ты обрел возможность приблизиться к тайне мира. Но пока не думай об этом, наслаждайся этим раем, лучшим временем твоей жизни, потому что не знаю, так ли велико счастье открыть тайну мира, рассадить подкладку существования. Тебе это по плечу, но дело это претяжкое».

Входит Аарон, неся на ладони плошку с колеблющимся пламенем, ставит на колченогий стол, скрипящий даже при слабом сквозняке. Лицо его, бледное и печальное лицо исповедника, кажется, усохло за этот нелегкий день.

— Ну, что будем делать?

— Это ты, любимый сын, выросший под крылышком отца и матери, исповедник и, насколько мне известно, общавшийся с Богом, спрашиваешь меня, бездомного беглеца?

— Что с тобой? О чем ты?

— А о том, старший мой брат, что я всегда ощущал чуждость тех, кто меня пригревал, кто мне покровительствовал, кто меня ласкал, и потому особенно остро познал всю прелесть одиночества. Может быть, лишь один в пустыне я не был одинок. Да, я рано стал независимым, но один лишь Бог знает, чего мне это стоило. Даже жестоким — ведь убил живое существо. Быть может, потому, что не знал материнского тепла: оно казалось мне подобным теплу овец, которые, сбившись в кучу, бескорыстно грели меня в холодных ночах пустыни. Слишком легко моя мать от меня отказалась.

— Потому ты так решителен и не боишься распоряжаться чужими жизнями, — непривычно жестким голосом говорит Аарон, — а я не могу.

— Не забывай, брат, за мной стоит Бог. И пусть я говорю с Божьего, но все же с чужого голоса.

— А я? Дважды с чужого. Дважды не сам собой. Ты подумал об этом?

— А ты подумал о том, что я трижды беглец и трижды пришелец? Младенцем без собственного ведома бежал от смерти, затем бежал, ибо принес другому смерть, затем пытался сбежать от Него и по сей день мучаюсь, то ли оттого, что не сбежал, то ли оттого, что вел себя с Ним так недостойно. Пришельцем был во дворце фараона, в Мидиане, а теперь вот в собственной семье. Что ж, дальше бежать некуда. Добежал до собственной судьбы, хотя, кажется, проще простого выскользнуть во тьму и бежать в пустыню. Но от Него не сбежать. Это моя последняя, истинная роль. И жизнями этих людей распоряжается Он. Несомненно, желание Его вывести народ из рабства — нечто неслыханное в подлунном мире. Выхода нет. Остается с достоинством нести возложенное Им на нас с тобой тяжкое избранничество. Вот ответ на твой вопрос — что мы будем делать.

— Пойми, они рабы, и не в одном поколении. Их это устраивает.

— Ты слишком плохого о них мнения.

— Я слишком их знаю, люблю, облегчаю их участь…

Ощущение такое, что перебранка перекинулась и за окно.