Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

Между тем слухи по всей земле Кемет множатся бессчетно, как те же вши и песьи мухи. Говорят о грехах народа и наказании богов, о каких-то рогатых дьяволах из евреев, с которыми ночи напролет во сне и наяву сражается отец народа, властитель земли и неба, и благодаря этому все пока живы, хотя и страдают от всяких бедствий, но все же земля не раскололась и солнце не упало с неба. Знающие знающих, которые знают некоторых слуг отца народа, слышали от них о каких-то двух бородачах, естественно евреях, которые время от времени оказываются, непонятно как, на пути повелителя, препираются с ним, размахивают руками и палкой, которая, как ни странно, у них одна на двоих, и повелитель, как всегда устрашающе грозный, все же выглядит несколько обескураженным.

Всю страну словно вышибло начисто из нормальной колеи жизни. День не день, ночь не ночь — сплошная чесотка. Масса народу сидит в водах Нила вместе со своим скотом, ибо воды как-то смывают вшей, хотя тучи песьих мух пляшут над ними.

Чутье, редко обманывающее Яхмеса, подсказывает ему, что повелитель, привыкший управлять угрозами и казнями, несколько потерял чувство реальности, пустил дело на самотек, только и прислушиваясь к непривычному для него самого ожесточению своего сердца в надежде получить более ясный знак от Амона-Ра, как ему, наместнику бога на земле, действовать.

Само безумие происходящего диктует властителю невероятные поступки. Неожиданно он созывает жрецов и мудрецов чуть ли не на научное совещание в собственной купальне на Ниле, где все, сидя по шею в воде, под натянутым полотном, вокруг которого опахальщики на лодках отгоняют тучи песьих мух, обсуждают поднятую повелителем тему: как это и почему народ Кемет, осененный высочайшей мудростью богов, позволивших ему сотворить великие пирамиды и великолепные высотные дворцы и храмы, потрясающие не только все народы земли, но и само небо, высекать в камне священные письмена, называемые в благоговении северными народами иероглифами, не в силах справиться с варварским богом этого народца, только и умеющего, что лепить кирпичи и прозябать в рабстве, с богом, вероятно, властвующим над мерзкими силами природы — жабами, вшами, мухами, болезнями, которых никакая армия победить не может? Яхмес уверен, что правитель понимает всю нелепость такого совещания, которое лишь свидетельствует о явном его замешательстве.

Впервые народ воочию видит, прозябая на земле, погибающей от ползающих и летающих тварей, что низина как бы отделена от них и там царит хоть и рабство, но и покой на зависть другим, особенно воинам, которые только и ждут приказа наброситься на этот народец, как всегда виновный во всем, а пока счастливцы из тех, чьи части расположены у Нила, тоже сидят вместе с конями по шею в воде, сложив на берегу копья и луки, а менее удачливые, в дальних крепостцах и гарнизонах, чешутся денно и нощно, проклиная небо и землю, а порою, хоть и негромко, самого…

Неожиданно Яхмеса призывает к себе сановник повелителя и, раздуваясь, как жаба, от собственного самодовольства, в окружении опахальщиков передает ему указание повелителя — привести к нему Моисея и Аарона. Впервые, кажется, испугавшись, что они куда-то исчезли, а вши и мухи продолжают бесчинствовать, властитель страны Кемет призывает их сам. Или это еще один очередной каприз неутомимого интригана? Яхмес уже привык к этим внезапным отчуждениям и еще более внезапным сближениям, причем первые явно менее опасны, зато сердце обрывается, когда сладкая улыбка обнажает скрытый за обычным выражением крокодилий оскал.

Все эти годы Яхмес пытается отыскать корень припадков жестокости у правителя. Порой Яхмесу кажется, что этому выскочке сила власти непомерна, он как бы запаздывает, ковыляя за нею, старается ей угождать и потому внезапно становится кровожадным, и сравнительно спокойные периоды его правления явно без всяких причин сменяются гонениями, террором, казнями.

При всем при этом, обладая неограниченной властью, он, в общем-то, одинок, замкнут и особенно неловок и даже как-то пасует перед более умными и раскованными: отсюда, вероятно, его ненависть к мудрствующим, — и шествует знаком эпохи торжествующая посредственность, которая, быть может, сохранится в истории лишь благодаря тому, что вершилась на обочинах судеб таких личностей, как Итро, Месу-Моисей и Мернептах.

Так или иначе, невозможно угадать следующий шаг этого всевластного существа и угодить ему, хотя в этом деле нет изощренней Яхмеса, который в буквальном смысле отвечает за жизнь повелителя, ибо стоит за всем тем, что тот, отличающийся крокодильим обжорством, отправляет в рот.

И все же, будучи всегда начеку, Яхмес, в эти минуты сидящий в темном углу зала вместе со жрецами, в то время как властитель восседает на возвышении и свет факелов бьет в лицо стоящему в почтительном отдалении от него Моисею, с удивлением слышит слова, которые лишь один раз декламировало это существо, нагло и все же неуверенно взошедшее на престол после гибели Мернептаха, — слова из завещания прошлого властителя, Сети, выученные этим, вероятно, в те мгновения, когда он, страшась и колеблясь, видел себя восходящим на трон, слова высшего порядка, которые, к молчаливому удивлению жрецов, обращены пусть и к властвующему над какими-то низменными силами природы, но все же дикому пастуху:

— Мне ночью снился вещий сон: не было никаких громов и молний, просто пелена спала с глаз, и я ощутил всю остроту своего существования.

И вот я среди дорогих наших мертвых предков, повелителей мира, и глаза их неотрывно и навечно устремлены к Солнцу — Амону-Ра.

Как прекрасная страна наша Кемет держится физически на осях колесниц наших, так духовно держится она на оси вечной глаз великих мертвецов наших, протянутой к Солнцу — Амону-Ра.

И одно колесо божественной колесницы — само Солнце, второе — земля и народ Кемет в кольце власти, отпущенной мне богами. В полном безмолвии стояли они, великие наши предки, но за ними темной глубью бесконечного стоял некий смысл, захватывающий их и меня целиком, и мы были единой силой бессмертного действа в сонме богов.

И понял я, что никакие действия никакого чужого бога не могут поколебать правильность моих решений.

— Слова эти мне знакомы, — говорит Моисей, — их сказал твой предшественник после спуска в страну мертвых.

Слабый гул удивления прошел по рядам жрецов, которые благодарны Амону-Ра, что поместил их в полумрак, где можно незаметно почесываться и временами стряхивать ползущих по телу тварей, с ненавистью и завистью глядя на этого повелителя мух и прочих гадов, так спокойно отвечающего наместнику Амона-Ра на земле, который, кстати, не выразив особого удивления, спрашивает:

— Откуда тебе это известно?

— Я ведь из Мидиана. Я там прошел хорошую школу у великого учителя Итро, который одно время был жрецом твоего предшественника, повелителя земли и неба Сети.

— И ты можешь повторить эти слова?

— Конечно.

И Моисей слово в слово, но более естественно, повторяет сказанное повелителем. В зале мертвая тишина. Кажется, даже мухи и вши замерли.

— Что же ты притворяешься диким пастухом?

— А я и есть дикий пастух.

Что именно ему открылась тайна Сотворения мира? Слухи о нем давно доходили до меня. И вот, оказывается, ты передо мной.

Теперь черед вздрогнуть Моисею, не говоря уже о Яхмесе и жрецах, застывших с открытыми ртами.

— И если ты пастырь, — продолжает повелитель, — то понимаешь, что это мелочь — отпустить помолиться. Но как я буду выглядеть в глазах моего народа?

— Мне это понятно. Но ведь и я говорю не от себя, а от имени нашего Бога.

— Пойдите и принесите жертву здесь, на этой земле.

— Невозможно. Наши жертвоприношения отвратительны твоему народу, который поклоняется этим животным, хотя и убивает их тысячами на бойнях. И нас он побьет камнями насмерть. Мы должны пойти в пустыню на три дня…

— Ладно, — устало прерывает его повелитель, — слышал. Отпущу вас. Только не уходите далеко. Помолитесь за меня. — Внезапно он встает без привычных церемоний и быстро покидает зал.

Встает и Яхмес, почувствовав на миг, что ноги его не держат.

5. Фараон

Он знал за собой этот почти животный нюх на опасность, и в последние месяцы сам удивлялся тому, что доклады Яхмеса о воинственных намерениях амуру на севере интересуют его намного меньше, чем сообщения лазутчиков из северо-восточной пустыни, передаваемые ему в обход службы Яхмеса, о различных прорицателях из среды пастухов, пророчащих великой Кемет и ее властителю-убийце глад, мор и гибель.

Когда этот рыжебородый произнес слова «дикий пастух», в его, властителя, изощренном на хитростях мозгу — о, как он знал за собою эту способность — слова эти мгновенно сопоставились с доносами лазутчиков, и, выговорив слова «погонщик, пастырь», он уже знал, что попал в слабое место рыжебородого, и тот и вправду вздрогнул, чего раньше за ним не наблюдалось. Но неожиданно, с произнесением этих слов, странная мысль вошла в его, властителя, сознание с неотвязностью этих мерзких мух, испугав не на шутку, ибо он всегда тайно гордился умением властвовать над собственным сознанием и только благодаря этому властвовать над народом, страной, миром. Мысль обозначила явно непостижимое сочетание сил в рыжебородом: он свободно ориентировался в области общих идей сотворения и основ мироздания — в ней его, властителя, хватало на какой-либо каламбур, не более, крикливо подхваченный скопищем лизоблюдов как последнее слово величайшей мудрости, — и вместе с этим умел властвовать над низшими стихиями — тварями, гадами, повальными болезнями, которые опять же ему, всесильному самодержцу страны Кемет, неподвластны.