Вторжение в Московию - Валерий Игнатьевич Туринов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он закончил и опустил руки…
Пани Барбара, сидевшая рядом с ней, озабоченно зашевелилась, когда юнец начал лепетать. Она собралась было остановить его, но не решились, смолчала, дождалась, когда он закончит.
— Пан, кажется, всё сказал? — строго взирая на него, заговорила она, желая смутить его, чтобы он не произносил больше таких речей, ужасных для нежных ушей царицы. — Тогда пан может идти! Царица не держит его, благодарит за этот рассказ! И не забудет такой услуги!
Юнец, сконфуженный, отошёл от их колымаги к своему коню, которого держали под уздцы его пахолики, о чём-то беспечно болтая.
— Государыня, тебе плохо?! — забеспокоилась пани Барбара, обратив свой взор теперь на неё, когда заметила, как сразу осунулась она и побледнела.
Осенний, ещё тёплый ветер коснулся холодных щёк Марины, но не согрел их, лишённых прелестей, румянца. И вдруг она услышала журавлиный крик, разрушивший её серые думы о муже, теперь уже для неё ставшем покойным окончательно, крик откуда-то из-под солнца, откуда и ветер приходил, но уже резкий.
«Что делать, как быть? Кто теперь подскажет?..» Она, бывало, слушала его речи так же, как речи отца, когда-то умные и полные смысла, чему порукой был его успех при дворе.
Да, пан Юрий был полон расчётливых рецептов: как жить, добиться признания, богатства и власти. Той самой власти, через которую всё остальное приходит само собой… «Тому всё люди сами принесут!» — высказывался он откровенно иногда… Когда же она чуть подросла, то он охотно возился с ней. Своим отцовским долгом он считал наставлять своих детей на путь истины. Как он понимал её. И он частенько говорил, что если им суждено жить среди людей, то надо лучше знать их слабости, привычки, необходимые на все случаи…
— Да нет… Ничего, Барбара, ничего, — произнесла она и туманным взором повела на деревушку, их краткое становище, и на коней. Кругом, казалось, были одни лишь кони, гусары с ними, казаки, и ещё московиты. Она узнавала их среди остальных по выправке. Они, вспомнила она, с князем Мосальским пришли за ней на самую границу. Их послал царь. Но уже не Димитрий. Не тот, который вырвал её когда-то из уютного гнезда, увлёк сюда, в этот дикий край, а потом бросил…
«Да, да, бросил!» — молча промолвила она, обвиняя его, принца, мужа. Он вторгся в её жизнь, смутил её покой, мятежный дух принёс с собой. Он был горяч, нетерпелив, всё делать сам хотел, всего желал, немедля, тут же и сейчас… А как был страстен он в любви… Вдруг со смущением вспомнила она, что не могла ответить ему тем же… «Ах, это!.. Сейчас ненужное!»… Она почувствовала, что покраснела, как тот же гусар-юнец, и мысленно простила всё Доротее. И она коснулась легонько своей рукой её руки, когда та садилась опять в их древний экипаж, встретив её благодарный взгляд за это.
И вот ещё одна стоянка и ночь.
Наутро их караван из повозок, телег и конных отправился дальше в путь. Но не успели они отойти и самую малость от последнего ночлега, как по колонне засновали люди Зборовского. Подскакав же к охране царицы, они взяли под стражу того юного гусара и увели с собой. И больше ни Доротея, ни Марина не видели уже его, а на очередной стоянке узнали, что Зборовский отправил его под конвоем в Тушино, на суд гетмана и царя.
— Ну я же не знала, что так выйдет! — вырвалось с отчаянием у Доротеи, и она разревелась: — Хы-хы-хы! — некрасиво растянув свой дивный ротик; заволоклись и брызнули слезами её прелестные глаза.
Она, цветок беспомощный и нежный, здесь никому не нужный, по-своему была несчастна.
Пани Барбара, вот только что взиравшая с осуждением на неё, растрогалась от горьких её слёз и чуть не заплакала вместе с ней и сама. Ведь Доротея тоже приходилась ей роднёй, как и царица.
— Ну ладно, ладно! — стала успокаивать она её, мягко погладила по спине, помогла ей забраться внутрь колымаги, усадила на подушки и заботливо поправила её пышные юбки.
Доротея уткнулась лицом в парусину, отдающую запахом въедливой нечистоплотности, хлюпая носом: «Хы-хы!.. Хы-хы!..» Вскоре она затихла, а к вечеру, покушав, уже забыла о том гусаре.
Во всей этой истории с гусаром вина была самой же её. Она, недолго думая, поскольку думать в её занятие совсем не входило, рассказала всё своему дяде, пану Юрию Мнишке, доверилась ему. А тот так струсил, что не сразу решился показаться даже на глаза своей дочери, но тут же поделился опасениями с паном Зборовским.
Однако всё это затянулось ненадолго. Они уже подъезжали к огромному военному лагерю.
За версту от стана Сапеги, что раскинулся уже палатками неподалёку от лагеря Рожинского, их кортеж повозок встречала большая группа всадников в дорогих доспехах. Когда же стала к ним подходить колымага Марины, то запели торжественно и громко горны, извещая всем о ней, о царице.
Она же сразу узнала среди всадников самого гетмана, князя Романа. С ним рядом был пан Валевский. И там ещё полковники, совсем чужие лица… Но нет! Вон же князь Адам! К нему уже подъехал его брат Константин, они здороваются и улыбаются… И она тоже улыбнулась, хотя на душе у неё было тревожно: день завтрашний был неизвестным. И она, ища поддержки, взглянула мельком на отца. Тот ехал верхом рядом с её колымагой. И его вид успокоил её.
Пан Юрий остановил коня, когда колымага царицы стала перед тушинской войсковой верхушкой, и взглянул на Рожинского, на его лицо. Оно блестело чистотой, как у наивного…
«Неужто князь Роман так изменился здесь?.. Ба-а! Вот что делает с хорошими людьми Московия!» — вдруг испугался он чего-то… «Да нет! Он просто с утра трезвый!» — успокоился пан Юрий окончательно.
Да, ещё вчера князь Роман готовился вот к этой встрече. И сейчас, приветствуя Марину, как московскую царицу, он умно произнёс краткую речь, и слог поставлен был отлично у него.
А ей наговорили всяких нелестностей о нём… Она выслушала его, не выходя из колымаги. Затем её брат Станислав, как её гофмейстер, ответил за неё.
Рожинский предложил ей свои услуги: проводить до шатра её, царицы. И она въехала в стан Сапеги, а рядом с
