Иосиф Бродский: Американский дневник - Ольга Глазунова

В описании "помрачения" (сумасшествия) июльского вечера, исчезающих во сне денег и замусоленной карты возникает тема "игрока", растратившего все, что он имел в своей жизни.

Использование сравнительного оборота при сопоставлении "пропадающих из глаз, возмущенно шурша, миллиардов" и "денег" свидетельствует о том, что миллиарды не имеют к денежным купюрам прямого отношения (в позиции объекта для сравнения используется предмет, не дублирующий исходный образ, а обладающий теми же предикативными свойствами).

В качестве "сдачи" с миллиардов у лирического героя остается "дребезжащая звезда", напоминающая "замусоленную" игральную карту. Звезда — символ творчества, поэтому нетрудно сделать вывод, какие миллиарды имел в виду автор в данном отрывке.

Во второй строфе, описывая "липнущий к лопаткам ветер" и красавиц, Бродский переходит к разговору о своих чувствах. Отмечая, что красавицы выглядят для него на одно лицо, как "профили в ихних камеях", поэт делает вывод: "от великой любви остается лишь равенства знак / костенеть в перекладинах голых садовых скамеек".

Образ перекладин садовых скамеек в виде знака равенства не раз использовался Бродским. Скорее всего, этот образ соотносится с популярными надписями типа "Ваня + Таня = любовь", однако в стихотворении Бродского за знаком равенства ничего не стоит: "великая любовь" осталась для него в прошлом, превратившись в пустоту, в "ничто" настоящей жизни. Не только творчество, но и обычное человеческое счастье стало недоступно поэту.

В последней строфе первой части стихотворения звуковые и зрительные ассоциации сливаются в единое целое в образе отплывающего от земли фортепьяно: И ночной аквилон, рыхлой мышце ища волокно, как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус, разодрав каковой, от земли отплывает фоно в самодельную бурю, подняв полированный парус.

Аквилон — бог северного ветра у древних римлян (соответствует Борею у греков), врывается в жизнь автора, впрыскивая в "рыхлую мышцу" наркотик "возможной", но навсегда утраченной им жизни. Разодрав "взбаламученный гарус" действительности, воображение поэта устремляется вверх "в самодельную бурю" (настоящие бури остались в прошлом), гордо подняв навстречу ветру парус фортепьянной крышки.

Для описания своего состояния — воображаемой бури творческого подъема — Бродский находит яркий по форме и емкий по содержанию образ фортепьяно — вместилища разнообразных звуков.

В своих произведениях и интервью Бродский не раз упоминал о сходстве поэтического текста с музыкальным произведением. В эссе, посвященном разбору "Новогоднего" Марины Цветаевой, поэт говорит о том, что пятистопный хорей, выбранный автором в качестве стихотворного размера для стихотворения, напоминает ему аккорды фортепьяно:

"Переход от одного двухсложного слова к другому осуществляется посредством логики скорее фортепианной, нежели стандартно грамматической, и каждое следующее восклицание, как нажатие клавиш, берет начало там, где иссякает звук предыдущего. Сколь ни бессознателен этот прием, он как нельзя более соответствует сущности развиваемого данной строкой образа — неба с его доступными сначала глазу, а после глаза — только духу — уровнями" ("Об одном стихотворении", 1980).

Ночное вдохновение для поэта (и для его адресата, судя по местоимению "мы", которое употребляется в стихотворении) является своеобразным "воскресением" из мертвых: Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз. разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.

Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас, воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.

В отсутствии идеалов и настоящей любви поэт обращается к памяти, которая хранит воспоминания об "огромности лестниц в так наз. / разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком".

Значение образа "разоренного гнезда" в контексте стихотворения проясняется при обращении к прозе поэта. В эссе "Полторы комнаты" (1985), размышляя о том, что для каждого ребенка естественным желанием является вырваться из родительского "тесного гнезда" наружу, в настоящую жизнь, в широкий мир, Бродский пишет:

"В положенный срок его желание сбывается. И какое-то время молодой человек захвачен новыми перспективами, строительством собственного гнезда, собственной реальности.

Затем однажды, когда новая реальность изучена, когда самостоятельность осуществлена, он внезапно выясняет, что старое гнездо исчезло, а те, кто дал ему жизнь, умерли. В тот день он ощущает себя неожиданно лишенным причины следствием. Чудовищность утраты делает оную непостижимой. <.>

Человек осознает, что его юношеские поиски "настоящей жизни", его бегство из гнезда оставили это гнездо незащищенным. Ничего не попишешь; тем не менее он может свалить вину на природу. В чем природу не обвинишь, так это в открытии им того, что его собственные достижения, реальность его собственной выделки менее обоснованны, нежели реальность покинутого гнезда. Что если некогда и существовало что-либо настоящее в его жизни, то это именно гнездо, тесное и душное, откуда ему так нестерпимо хотелось бежать".

Горечь от сознания того, что во "взрослой", самостоятельной жизни, никакие "достижения" не могут сравниться с "тесным и душным" гнездом, усугубляется обвинениями поэта в свой адрес: незащищенность покинутого им гнезда приводит к его разорению.

Тема подъема — "лестниц", с которой начинается первая строфа, присутствует во всех строфах второй части стихотворения в виде "зашвырнувшей вас в облака из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек" и "перил", которые исчезают по мере восхождения к звезде.

Образ лестниц в сочетании с образом звезды не нуждается в комментариях. Более сложным, с точки зрения соответствия смысловому содержанию, представляются образы "прямой" и "отрезка" в контексте стихотворения.

Анализируя поэзию Бродского, можно сделать вывод, что творчество в эмиграции представляется поэту в виде кривой — состоящей из отдельных отрезков ломаной линии. Сравните: "Я, певец дребедени, / лишних мыслей, ломаных линий, прячусь / в недрах вечного города от светила" ("Римские элегии", 1981); "Эти горы — наших фраз / эхо, выросшее в сто, / двести, триста тысяч раз. // Снизив речь до хрипоты, / уподобить не впервой / наши ребра и хребты / ихней ломаной кривой" ("В горах", 1984).

Смысл метафорического сопоставления проясняется при обращении к юношеским стихам Бродского 50-х.60-х годов, в которых жизненный путь представляется поэту прямым и бескомпромиссным: "Да будет мужественным / твой путь, / да будет он прям / и прост"; "Будь прям и горд, / раздроблен изнутри, / на ощупь тверд" (выделено — О.Г.).

Фраза "о победах прямой над отрезком" раскрывает вывод, к которому пришел поэт в эмиграции. Смысл его соотносится с фразой из стихотворения "Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля", написанного Бродским в том же 1987 году, которое, как и стихотворение "Я входил вместо дикого зверя в клетку" (1980), можно рассматривать в качестве этапного в его творчестве: "Знать, кривая способна тоже, в пандан прямой, / озверевши от обуви, пробормотать "не треба"".

Не только бескомпромиссная прямая, но и кривая, озверев от материального благополучия (в данном случае "обуви" — потому что речь в стихотворении идет о версте; в других стихотворениях в этом значении выступают "парча", "тюль"), способна еле слышно, но довольно решительно "пробормотать "не треба"", отказавшись от всех благ настоящего.

Фраза Бродского о том, что "Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас, / воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским", может быть прочитана в контексте стихотворения по-разному. О каком "воскресении" говорит поэт? Причастие несовершенного вида "воскресавших" указывает на повторяемость действия. Отсюда следует, что речь идет не о воскресении после реальной смерти (оно может быть единичным), а о творческом воскресении автора и его адресата. "Мертвые" в реальной действительности, они оживают при обращении к своему прошлому. При пересказе с изменением порядка слов данная фраза приобретает более доступную для восприятия форму: каждый раз после полета творческой фантазии ("воскресения") для поэта и его адресата наступает длинная жизнь, такая длинная, что ничего на земле не может с ней сравниться. Длинной, монотонной, бесконечно тянущейся представляется человеку жизнь, утратившая содержание, жизнь, в которой он чувствует себя абсолютно лишним.

О "мертвой" реальной жизни поэт говорит и в следующей строфе стихотворения: тема, присутствующая в образе "отбросившей костяшки руки", раскрывает значение "жизни" и "смерти" в системе поэтических символов Бродского.

И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег, то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.