Иосиф Бродский: Американский дневник - Ольга Глазунова

Зрительный образ машущей вслед "растраченных денег" руки совмещается в строфе со звуковым — аккордом бренчащих ступенек. В строфе присутствует образ руки как символа прощания (Сравните: "Беспечный прощальный взмах / руки у конце улицы обернулся / первой черточкой радиуса") и руки как проводника, с помощью которого "глухонемая вселенная" обретает звучание в поэтическом творчестве. Сравните из стихотворения "Бабочка" (1972): "Так делает перо, / скользя по глади / расчерченной тетради, / не зная про / судьбу своей строки, / где мудрость, ересь / смешались, но доверясь / толчкам руки, / в чьих пальцах бьется речь / вполне немая, / не пыль с цветка снимая, / но тяжесть с плеч".

Скользящее по бумаге перо подчиняется ("доверяется") толчкам руки, в чьих пальцах пульсирует немая речь Вселенной. "Бренчащая сумма ступенек", которая в настоящей жизни выходит из-под пера поэта, является лишь отголоском растраченных "миллиардов" прошлого.

В следующей строфе подводится итог стремлениям поэта возродить поэтическое вдохновение:

Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем, и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил, лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.

Попытки добраться до звезды в реальной жизни обречены на провал, потому что чем ближе поэт к ней оказывается, тем труднее ему на что-либо опереться. Окружающая обстановка, "квадратность" и "тюль" квартир, не способствует творческому вдохновению.

Во второй части строфы зрительный образ версты сливается со звуковым — раскрученной до конца спиралью граммофона.

Какой смысл скрывается за этими метафорами?

Верста как символ простора, необходимого поэту для творчества, занимает особое место в поэзии Бродского. Сравните: "Там шлагбаумы на резкость наводит верста" ("Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова", 1971.1984); "Набери, дружок, этой вещи в горсть, / чтобы прикинуть, сколько до Бога верст" ("Метель в Массачусетсе", 1990)"; "Знаешь, лучше стареть там, где верста маячит" ("Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне", 1992).

Образ версты присутствует и в однокоренных словах, которые обладают в творчестве Бродского символическим значением: "Тело похоже на свернутую в рулон трехверстку" ("Колыбельная Трескового мыса", 1975); "Раскаяться? Переверстать судьбу? / Зайти с другой, как говорится, карты?" ("Бюст Тиберия", 1985); "Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю". / Одеяло серого цвета, и сам ты стар. / Может, за ночь под веком я столько снов накоплю, / что наутро море крикнет мне: "наверстал!"" ("Прилив", 1981) (выделено — О.Г.).

Не менее частотным в поэзии Бродского является и образ пластинки, неизменного атрибута граммофона, о котором поэт говорит во второй части стихотворении. В повторяющемся звуке иглы, шаркающей по испорченной пластинке, воплощаются представления Бродского о своем творчестве в эмиграции: "В музыке есть то место, когда пластинка / начинает вращаться против движенья стрелки. / И на камине маячит чучело перепелки, / понадеявшейся на бесконечность лета" ("В Англии", 1977); "Полдень. Со стороны / мозг неподвижней пластинки, чьи / бороздки засорены" ("Полдень в комнате", 1978); "В этих узких улицах, где громоздка / даже мысль о себе, в этом клубке извилин / прекратившего думать о мире мозга, / где, то взвинчен, то обессилен, / переставляешь на площадях ботинки / от фонтана к фонтану, от церкви к церкви / — так иголка шаркает по пластинке, / забывая остановиться в центре, — / <.>Звук, из земли подошвой / извлекаемый, — ария их союза, / серенада, которую время уно / напевает грядущему. Это и есть Карузо / для собаки, сбежавшей от граммофона" ("Римские элегии", 1981); "Мой голос глух, но, думаю, не назойлив. // Это чтоб лучше слышать кукареку, тик-так, / в сердце пластинки шаркающую иголку" ("Послесловие", 1987); "И площадь, как грампластинка, дает круги / от иглы обелиска. Что-то случилось сто / лет назад, и появилась веха. / Веха успеха. В принципе, вы — никто. / Вы, в лучшем случае, пища эха" ("Вид с холма", 1992) (выделено — О.Г.).

Присутствующий в начале стихотворения образ фортепьяно, отплывающего в воображаемую бурю в минуты "воскресения" поэта, превращается в пластинку "мертвой" реальной жизни, которая способна к воспроизведению единственной записанной на ней мелодии. Со свернутыми в спираль бороздками этой пластинки соотносится раскрученная граммофоном верста, о которой упоминает поэт во второй части стихотворения.

Интересно, что из трех образов, которые упоминаются в строке "и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил", ни один не соотносится с реальными предметами, все имеют переносное метафорическое значение, которое может быть раскрыто только при сопоставлении их с другими стихотворениями Бродского, что существенно затрудняет прочтение, позволяя поэту облекать свои мысли в недоступную для непосвященных форму.

"Верста", которую до конца раскручивает граммофон поэтического воображения, в реальной жизни поэта превращается в скрученную спираль грампластинки, вот почему наяву, как считает поэт, вместо бескрайнего полета его поэтическому дару впору вступить в состязание с неподвижными ("замершими") стульями.

Вместе с тем, иронизируя над произведениями, созданными в эмиграции, Бродский отдавал себе отчет в том, что иного пути у него не было. Возможно, поэтому в следующей части стихотворения пренебрежительное отношение поэта к своему творчеству сменяется сдержанным оптимизмом.

Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве, время жизни, стремясь отделиться от времени смерти, обращается к звуку, к его серебру в соловье, центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти. Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью, руку бросившим пальцем на слух подбирает ключи к бытию вне себя, в просторечьи — к его безголосью. Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца неспособны отдернуть себя, слыша крик "Осторожней!", Освещенная вещь обрастает чертами лица.

Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.

В творчестве (в "звуке", в "серебре соловья") время жизни поэта разрастается до бесконечной синевы неба, не имеющей ничего общего с "мертвой" реальностью. Круг за кругом, набирая силу, игла граммофона извлекает звуки, разгоняя мрачную "круговерть" действительности. Сходство кружащейся пластинки с концентрическими кругами распространяющегося в пространстве звука придает этому образу основополагающее значение.

Выводя "формулу поэтического искусства" Рильке, Бродский писал: "Что, с моей точки зрения, является решающим для нашего понимания Рильке — это то, что постоянно расширяющиеся концентрические круги звука свидетельствуют об уникальной тяге к метафизике, ради удовлетворения которой он способен отделить свое воображение от любой реальности, в том числе от реальности себя самого, и автономно существовать внутри психологического эквивалента такой галактики или же, если повезет, за ее пределами. В этом — величие данного поэта; в этом же и рецепт, как терять все достигнутое на человеческом уровне" ("Девяносто лет спустя", 1994).

Усилия поэта, одним пальцем "на слух" подбирающего ключи к "безголосью" окружающего мира, созерцаются "выцветшей осью" в захолустных садах его реальной жизни. И в этом концентрическом, набирающем силу движении, которое подчиняется уже не воле поэта, а центробежной силе, нет возможности остановиться, даже услышав крик "Осторожней!".

Трудно однозначно определить, в каком значении используется в стихотворении этот звуковой образ. Возможно, за криком "Осторожней!" скрываются советы друзей не рисковать, подчиниться обстоятельствам, не дразнить никого своими стихами, потому что при всей метафорической и синтаксической затемненности поэзии Бродского, ее трагический смысл нельзя не почувствовать. А может быть, "Осторожней!" исходит от пространства, которое стремится, но так до конца и не может постичь человек.

Как бы там ни было, все призывы бессильны, поэт не в силах остановиться, потому что только в творчестве "вещь" (именно так представлял себя в эмиграции Бродский) обретает "лицо", и реальная жизнь поэта отделяется от "времени смерти", в которое превратилась для него эмиграция.

Достигнутое с таким трудом равновесие, как это часто бывает у Бродского, заканчивается на трагической ноте: "Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней". Какими бы иллюзиями ни тешил себя поэт, в реальности те версты, которые он видит перед собой, превращаются в "черную пластинку" повторяющейся действительности, которая для него никак не может закончиться.

В переводе с французского "Bagatelle" имеет значение "пустяк, дребедень, всякая всячина", что соответствует отношению поэта к своим стихотворениям, которые он часто называл несколько пренебрежительно — "стишки". Однако за "дребеденью" поэтических строк Бродского скрывается глубокий философский смысл, трагедия одиночества и боль утраты.