Забытая слава - Александр Западов

Русский театр в Москве уже три года содержал полковник Титов, но был он чужд сценическому искусству и деловыми способностями не обладал. Потому актеры шалбеничали, от серьезной игры отстали, и смотрителей на спектакли собиралось мало. Антреприза Титову не удалась, это ясно, а если приложить к делу желание, умную голову да умелые руки, театр в Москве мог бы греметь и приносить пользу обществу. Вот чем заняться стоило бы!

Поедет он в Москву с Верой, Настенькой и Прасковьей. Старшая дочь, Екатерина, давно уже заневестилась, и жених ее, Яков Борисович Княжнин, торопил свадьбу. Сумароков радовался этому браку. Он очень любил Екатерину — дочка вышла характером в него, наследовала от отца горячую любовь к поэзии, сама писывала стихи. Сумароков еще в «Трудолюбивой пчеле» печатал ее девические наброски, пройдясь по ним рукой мастера, но сохранив для читателей имя авторши.

Княжнин был сыном вице-губернатора, получил хорошее образование, с детства писал стихи. Он служил сначала в иностранной коллегии у Никиты Ивановича Панина — и этим также стал близок Сумарокову, — а потом достиг офицерского звания и быстро выдвинулся в адъютанты при дежурных генерал-адъютантах императрицы. Княжнин сочинял трагедию «Дидона», и Сумароков предсказывал ему славу знаменитого драматурга.

Словом, старшая дочь будет надежно пристроена, Пашенька живет пока с ним. Когда придет время, — а ждать недолго, ей шестнадцатый год, — он подумает о женихе.

Дом в Петербурге придется продать. Вряд ли много за него дадут, — кому из богатых людей захочется жить на Васильевском острове? На переезд понадобятся деньги, жалованье за год вперед все истрачено…

…Сев за стол, Сумароков почувствовал потребность выговориться, излить душу.

Он взял гусиное перо — десяток их, тщательно очиненных Верой, стоял перед ним в стакане — и с маху написал:

Страдай, прискорбный дух! Терзайся, грудь моя!Несчастливее всех людей на свете я!

Ему сразу стало легче. Восклицания вырвались искренние. Сумароков думал о своей судьбе, о жизни, и в уме незаметно сложились новые строки:

Я счастья пышного сыскать себе не льстилсяИ от рождения о нем не суетился:Спокойствием души одним себя ласкал:Не злата, не сребра, но муз одних искал.

— Муз одних искал… — задумчиво повторил он. Мысль его устремилась в воспоминания о пройденном писательском пути. Нападки безымянного пасквилянта были таким, в сущности, пустяком! Стоит ли ему отвечать! Собака лает, ветер носит… О нем говорили плохое, а сколь много он сделал полезного для отечественной поэзии, для русского театра! И успехом обязан самому себе.

Впрочем, правда ли, что только себе? Тредиаковский и Ломоносов кое-чему его научили. Это, разумеется, верно. Однако это были начатки литературной грамоты. Не меньшим обязан он отцу и Зейкену, которые учили его читать и писать. Всех ведь не перечислишь, да и зачем это делать?

Он уверенно записал следующую строфу:

Без провождения я к музам пробивалсяИ сквозь дремучий лес к Парнасу прорывался.

Рифма вышла нехороша, однообразная. Но пусть остается так.

Он поднялся на Парнас, увидел реку вдохновения — Геликон, думал, что уже находится в Эдеме, в раю, но если б он знал тогда, сколько огорчений и страданий принесет ему литературное творчество! Смело можно сказать — несчастен был тот день, несчастнейшая минута!.. Да что об этом говорить! Словами не поможешь, жизнь прожита. И если пройти ее снова, вряд ли он изберет другой путь.

Сумароков писал о том, что начал он с любовных песен: «Эрата перва мне воспламенила кровь» — и лишь затем обратился к театру, отдал перо музе Мельпомене. Служил ей столько лет, а что получил в награду? Шиш.

И окончаю жизнь я прежнею забавой,Довольствуясь одной предбудущею славой,Которой слышати не буду никогда…

На смену пьесам он увлекся притчами: «Делафонтен, Эсоп в уме мне были вид». Басенный род творчества ему удавался, но и с ним настало время прощаться:

Не буду драм писать, не буду притчей плесть,И на Парнасе мне противно все, что есть.Не буду я писать!

Он бросил на бумагу восклицательный знак и засмеялся. Вот пуант, высшая точка — «не буду»! И дальше — вывод, которого читатель не ожидает, а для автора он единственный:

Но о несчастна доля!Во предприятии моя ли в этом воля?Против хотения мя музы привлекутИ мне решение другое изрекут.Хочу оставить муз и с музами прощаюсь.Прощуся с музами и к музам возвращаюсь.

Он прочел написанное вслух, покусал перо и добавил еще несколько строк о том, что хотя власть муз для него вредоносна, однако избавиться от нее невозможно. Поэт не имеет спокойствия, его бранят неразумные сограждане — и все же нет на свете силы, которая оторвет его от песен. А признание придет, рано или поздно.

Обдумав окончание стиха, Сумароков набросал завершающие строки стихотворения:

Но пусть мои стихи презренье мне несут,И музы кровь мою, как фурии, сосут,Пускай похвалятся надуты оды громки,А мне хвалу сплетет Европа и потомки.

Он посыпал песком медленно подсыхавшие чернила и крикнул:

— Вера, иди послушай, что я написал! И начинай сборы. Мы едем в Москву.

Недовольство было не только в Москве — оно давало себя знать и в столице. Но города лишь отдаленно воспринимали то, чем жила крепостная деревня. А там волнение росло с каждым годом.

Непосильный труд на барина, монаха, заводчика вызывал ропот и возмущение голодных людей. Все чаще возникали попытки отпора угнетателям, принимавшие форму восстаний. Волнения охватили десятки тысяч крестьян, полки пехоты и кавалерии усмиряли народ.

Екатерина попыталась создать видимость, что положение дел в стране, по крайней мере в части законодательства, может быть предано гласности. Так была созвана Комиссия о сочинении Нового уложения.

Через полтора года Екатерина поняла, что дальнейшая игра в либерализм может привести к неприятным для нее последствиям, и распустила Комиссию.

Она попробовала с новой стороны подойти к общественному мнению и выступить на поприще журналистики — печатно излагать свои взгляды на управление страной и постараться навербовать себе сторонников.

Второго января 1769 года на улицах Петербурга прохожим раздавали печатные листки. Крупным шрифтом на них было написано: «Всякая всячина», ниже и помельче: «Сим листом бью челом, а следующий впредь изволь покупать». На других страницах можно было прочесть «Поздравление с новым годом» и обращение «К читателю».

Такой листок принес утром Сумарокову кучер Прохор. Он выпросил его у разносчика, зная страсть барина к печатной бумаге.

Сумароков, надев очки, внимательно прочитал кое-как составленные статейки и не нашел в них ни складу, ни ладу.

«Всякая всячина всегда с нами пребывала, но ни который год не мог похвалиться иметь оную напечатанную… О, коль сей год отличен от прошедших… О, коль счастливо самолюбие ваше в сей день, когда ему новый способ приискался смеяться над пороками других и любоваться собою. О, год, которому прошедшие и будущие будут завидовать…»

— О, коль скверно нынче писать зачали! — сказал Сумароков, перевернув последний листок. — Стало быть, неизвестный сочинитель намеревается издавать журнал и ждет, что его примеру многие последуют — я вижу, мол, бесконечное племя Всякия всячины… О, коль славно бы вернуть мне к старости прежние силы! Показал бы я всем, как надобно составлять журнал, и «Трудолюбивая пчела» моя в том порукою!

Листки новоявленного журнальца не давали покоя Сумарокову. Не раз он снова перечитывал их и качал головой, — дело, по-видимому, было не так-то просто. Кто из сочинителей, ему знакомых, мог взяться за еженедельное издание? Ломоносова нет, да и живой он такими, короче воробьиного носа, ведомостями не занялся б — ему подавай предприятия обширные, обнимающие всю Россию. Тредиаковский — больной и нищий старик, дышит на ладан, не сегодня-завтра отдаст богу душу. Фонвизин занят театром и службой — его начальник Елагин сам работать не горазд, а с подчиненных спрашивать мастер. Лукину отродясь не додуматься до такой идеи, тощие комедийки свои скропал — хватит с него по гроб жизни. Херасков с друзьями в Москве, да он и к сатире не склонен. Кто ж, однако, сочиняет «Всякую всячину»? Не узнать ли о том в типографии?

На следующее утро Сумароков во время прогулки зашел в типографию Академии наук. Она располагалась теперь в доме по Седьмой линии Васильевского острова, близ набережной, и Сумароков часто бывал там в последние месяцы.