Забытая слава - Александр Западов

В печать были отданы его новые пьесы, сборник стихотворений — оды, элегии, эклоги, псалмы и разные мелочи; вторым тиснением по тысяча двести экземпляров выходили трагедии «Хорев» и «Синав и Трувор». Задумав отъехать в Москву, он спешил напечатать свои произведения и сам держал корректуру.

В наборной командовал Сидоров, и, взглянув на него, Сумароков подумал, что больше четверти века прошло с тех пор, как увидел он его молодым наборщиком. Тогда он явился в типографию искать автора оды в «Санкт-Петербургских ведомостях» и познакомился с Ломоносовым. С тех времен Сидоров столько раз набирал его стихи и пьесы и почти не делал ошибок против правописания Сумарокова, — а оно имеет особенности. Сумароков доверял ему и отдавал свои рукописи в типографию, оговаривая, что работать у него будет Сидоров.

Он поздоровался с наборщиком, расспросил о своих книжках и собрался осторожно разведать «Всякую всячину», как входная дверь отворилась и через порог переступил господин в синей суконной шубе с бобровым воротником.

— Александр Петрович! Государь мой, коль давно я вас не видывал и скучаю безмерно! — воскликнул вошедший.

— Рад и я, Григорий Васильевич, — ответил Сумароков. Секретарь императрицы пожаловал в типографию! Сумароков еще не встречал его здесь. — В этом царстве свинцовых литер мы, поэты, ищем летучую славу. Неужели же вы вознамерились отнять у нас ее тощие лавры? Вы принесли свою оду?

— Славу российского Расина у вас, Александр Петрович, никто не отымет, — учтиво сказал Козицкий, — и не нам, грешным, соревноваться с вами. Я по другому делу — со «Всякой всячиной». Видели небось наш первый лист?

— Читал, читал, — отозвался Сумароков, — но по старости лет не уразумел, что сей сон значит. Вы новый журнал затеваете, наподобие английского «Зрителя» и «Болтуна»?

— Напрасно жалуетесь на старость, Александр Петрович, — весело ответил Козицкий. — Направление «Всякой всячины» поняли вы без ошибки, но головой всему делу полагаете меня напрасно. — Он понизил голос и со значительным видом добавил. — Сия затея принадлежит ее императорскому величеству, но об этом молчок. Строжайшая тайна. И я сюда езжу как частное лицо, чтобы секрет наш не разгласился.

«Зело, зело, зело, дружок мой, ты искусен. Я спорить не хочу, да только склад твой гнусен», — подумал Сумароков словами своей эпистолы о русском языке, а вслух сказал:

— Затея отменно хороша и мысли ее величества достойна — изгонять пороки сатирою. Я в том немало потрудился и знаю, что благодарности от одноземцев не сыскал, а врагов себе накликал множество. Желаю вам лучшего успеха.

— В сатире вашей переложено соли и перца, — ответил Козицкий. — Она задевает личность. Настоящая же сатира, как объяснила государыня, личностей касаться не должна и политики не затрагивать. Обличать мы будем, но не отдельных лиц, а пороки, и притом в улыбательном духе, чтобы никто не обижался на «Всякую всячину». Нам нужны Ювеналы и Горации, однако бич в их руках надлежит заменить материнским увещанием.

— Изрядная ж у вас будет сатира! — с неприкрытой насмешкой сказал Сумароков. — А впрочем, оно спокойнее. Дивлюсь, как раньше сам не догадался!

— Мы ожидаем, что примеру нашему другие сочинители воспоследуют, — рассказывал Козицкий, — и примутся издавать свои журналы, отчего может произойти великая польза отечеству. Я сегодня передал в Академическую комиссию именное повеление — у тех, кто восхощет выпускать журнал, не спрашивать о звании и фамилии, ежели не пожелают назваться. Под прошением можно ставить подпись «Аноним», и типография возьмет журнал печатать. Но по счету платить придется даже безымянным авторам, — засмеялся он, — иначе экземпляров не выдадут.

— Меня бесплатно, за счет кабинета, печатают, — в тон ему ответил Сумароков. — Но журналами заниматься недосуг — уезжаю в Москву.

— Наслышан о том, — сказал Козицкий. — Покорнейше прошу все же не оставить своими дарами «Всякую всячину». Статейка ли, стишок, эпиграмма — вашего пера изделия с превеликой радостью напечатаем.

— Спасибо на добром слове, Григорий Васильевич. Только не сумею в улыбательном духе писать. Горек мой хлеб, и перо не в чернила, а в желчь окунаю. Для вас не тот букетец требуется.

Он попрощался с Козицким и пошел к себе на Девятую линию, размышляя о «Всякой всячине».

— Вот мое объявление в газете, — сказал за обедом Сумароков, просматривая номер «Санкт-Петербургских ведомостей». — «Продаются Сумарокова сочинения у господина Школария. Между прочими трагедия «Ярослав и Димиза» по пятьдесят пять копеек и новоисправленная «Синав» по той же цене. Дом его продается за те деньги, скольких ему стоил, не считая перестроек, хотя они и много стоили».

Кучер Прохор, который ездил в книжную лавку Миллера на Луговой Миллионной улице за газетой и привез ее барину вместе с новым листком «Всякой всячины», выжидательно кашлянул. Сумароков оглянулся.

— Налей, Вера, отцу анисовой, — приказал он.

— Пойдем, батюшка, в буфетную, — молвила Вера, подымаясь из-за стола. Она обедала с Александром Петровичем, повинуясь его приказу, но садились они всегда вдвоем. Дочь Сумарокова Пашенька теперь не выходила к обеду, не желая как ровню встречать Веру, и кушанья носили к ней в горницу.

Отложив газету, Сумароков взял номер «Всякой всячины». Листки были заполнены пустяковой болтовней, на сатиру отнюдь не похожей.

«Всякий честный согражданин, — читал Сумароков, — признаться должен, что, может быть, никогда нигде какое бы то ни было правление не имело более попечения о своих подданных, как ныне царствующая над нами монархиня имеет о нас, в чем ей, сколько нам известно, и из самых опытов доказано, стараются подражать и главные правительства вообще».

Вон куда пошло! Стало быть, все в России хорошо, мудрая монархиня о подданных заботится неусыпно, судьи, подьячие народ не грабят, воеводы не лихоимствуют, фавориты не растаскивают казну… Это, наверное, и называется сочинением в улыбательном духе? Нет, со «Всякой всячиной» правды не сыщешь…

— На дом покупщики не сказывались еще, — проговорил Сумароков, когда возвратилась Вера. — И трагедии мои лежат у книготорговца в нетронутых пачках. Забыли меня читатели, не видят в театре зрители. А лет десять назад и более не валялись мои стихи и пьесы на прилавках, мигом раскупали.

— И нынче возьмут, Александр Петрович, — утешала Вера. — Жаркое-то совсем остыло! Снесу погреть.

— Оставь, не надо, есть не буду. Налей и мне анисовой… Как я писал! Мог из очей исторгать слезы, сердца наполнить страхом или подвигнуть к мужеству. И как смело я писал! В той же «Димизе», на которую теперь охотника не найти, есть такие стихи:

Не для ради того даются скиптры в руки,Чтоб смертным горести соделывать и муки:Не истиной людей, но властью обвинятьИ в гордости себя с бессмертными равнять,Великолепствуют монархи в том венцами,Что их с усердием народы чтут отцами…Не для ради себя имеешь царский сан,Для пользы общей он тебе богами дан:Не к нападению владей, но к оборонеИ тьмы не прилагай к сияющей короне!

Вера украдкой зевнула и наскоро перекрестила рот. Сумароков декламировал, полузакрыв глаза, но увидел ее жест и, против ожидания, не рассердился.

— Тебе скучно, — с обидой сказал он. — И всем, кто разумом не живет, стихи мои скучны. А в них царям глаголется истина, от нее же лицо тираны отвращают.

Он помолчал и кивнул Вере на рюмку.

— Во Франций ввелся новый и пакостный род слезных комедий, а это смешение противоестественное. У меня сказано: «Свойство комедии — издевкой править нрав, смешить и пользовать — прямой ее устав». При чем тут слезы и горести? Но в Париже не погибнут семена вкуса Расинова и Мольерова, а у нас по театру почти еще и начала нет, и нам такого скредного вкуса не надобно. Меж тем слезная комедия тщится и к нам вползти. Какой-то подьячий перевел пьесу Бомарше под именем «Евгения» и напечатал ее. Горе мне, что я до такого неприличного на театре происшествия дожил!

— Успокойтесь, Александр Петрович, — ласково сказала Вера. — Пьеса худая — ну и что из того? Вам почему печалиться?

— Нет, мало, что она худая, — отвратительная, — с живостью подхватил Сумароков. — И ты сама это увидишь, когда я расскажу тебе, о чем эта слезная комедия. Молодой худовоспитанный и нечистосердечный английский граф в бытность свою в деревне распалился красотою дочери некоего небогатого дворянина и велел своему слуге, одевшись пастором, его с нею обвенчать. Она обрюхатела, граф же возвратился в Лондон и помолвил жениться на какой-то знатной особе. Но только сбирается он ко дню сочетания, как первая супруга приехала в его дом…