Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Упаси господь! Зачем говоришь такое?

— Говорю, потому что знаю. — Голос Марии выдавал злорадство. — И могу сообщить: один уже нашелся и готов взять на себя эти обязанности, насколько понимаю. Считай, что вырвалась из его клыков.

— Ах, Муся, что мы знаем о твоих мыслях, о жизни, которую ведешь с тех пор, как начала петь в хоре. Потом еще этот театр. Слишком рано заделалась самостоятельной. Приходила, уходила. А сейчас вот как говоришь. По-моему, могла бы остаться дома. Потому что где может быть лучше, чем дома? Пела бы в хоре собора. Могла бы найти учеников, учить музыке. В Кишиневе столько состоятельных людей, чиновников, коммерсантов, которые хотят обучить детей…

Мария нахмурилась. Если б не полумрак, царивший в сенях, мать заметила бы, что ее глаза, обычно добрые и ласковые, сейчас сверкали холодным, злым блеском.

— Как раз от этого я и уезжаю, мама. Потому что вы не хотите меня понять…

— Просто говорю, Муся, что дома даже эти наши глиняные стены согревают. А на чужбине? Дома и самое горькое покажется сладким. До нас, бедняков, никому нет дела даже на нашей земле, а там, куда едешь? У них своих бедняков хватает.

— Я верю в Сашу, мама. Он добрый человек.

— Добрый, злой… Люди говорят, что все, чем владел, оставил в Москве. Там, куда вы с ним поедете, он тоже такой же чужак.

Что можно было ответить на это? В словах мамы была своя правда. И все же Вырубов был для нее совсем другим миром. Миром, к которому она так долго стремилась. Который избавит ее от этого смирения, во власти которого давно уже оказалась мама, под знаком которого живет каждый из их окраины. И жертвой которого она не хотела становиться. И потом… Она любит Вырубова. Да, да. Любит.

И только мадам Терзи была по-настоящему удовлетворена и обрадована переменами, которые сулит судьба их милой девочке.

— Вы даже представить не можете, какая удача выпала Мусе! — пыталась она вбить в голову каждому эту простейшую истину. — С тех пор как крутится земля, известно, что артист нуждается в человеке, который бы ему покровительствовал. Что вы можете знать о том, как трудна, как сложна жизнь артиста?

У тетушки Зенобии не было времени выражать чувства: она появлялась и исчезала с раскрасневшимся у плиты лицом, внимательно осматривала стол, уносила и приносила тарелки. И разве время от времени сердито давала тумака Мэриоаре, ворчливо бубня, что та слишком долго засиживается за столом, в то время как в кухне некому вымыть тарелки…

Последним и, к счастью, настоящим спасением оказались песни. Те самые старинные песни, которые Мария слышала еще в колыбели, которые укачивали всех сидящих за столом… «Если бы ты знала, как мне дорога…»

Вырубов, подперев кулаком голову, прослушал незнакомую мелодию, затем стал тихонько подпевать вторым голосом. После чего, подняв бокал в честь поющих, произнес несколько трогательных слов. И начал петь русские…

Все, разумеется, поддержали его и когда пел «Ну-ка, тройка, снег пушистый», и «Славное море, священный Байкал», и многие, многие другие.

Накинув на плечи пальто, Мария, никем не замеченная, вышла во двор. Стояла под своей яблоней, почти по колени в снегу. И внезапно подумала: «Кажется, я так же бесприютна и одинока, как и это деревце в зимнюю стужу».

Из дома донесся красивый голос нени Миту, который пытался излить печаль в песне «Забыть бы мне тоску…».

Со стороны церкви Мэзэраке донеслись порывы влажного, сырого ветра, на мгновение напомнившего дыхание далекой весны. Мария в последний раз подняла глаза на пригорок, где выделялся на сером фоне неба купол с зеленой крышей, неизменно стоявший на страже ее детства, и вернулась в дом.

— Маша, голуба! — крикнул ей Вырубов, к этому времени, как и все другие, уже хорошо подогретый выпитым вином. — Иди спой с нами! Не бойся: настанет день, и будешь петь на сцене в Милане! Это гарантирует тебе Вырубов собственной персоной. А сейчас давай споем простую и очень красивую песню времен моей молодости:

Все стали подтягивать. Каждому казалось, что песня эта — о ней, о Марии. Ведь это она уезжала от них в быстрых, легких, украшенных ковром санях. И никто уже не спрашивал: пробьются ли эти сани, такие легкие и ненадежные, сквозь снежные сугробы, сквозь преграды и препоны, которые встанут на их долгом пути? Выведут ли Марию на устланную золотом дорогу, о которой она мечтала? И если кто-то задавал такой вопрос, то это была только мать. Впрочем…

ГОРЬКАЯ СЛАДОСТЬ ЧУЖБИНЫ

I

«Дорогая и горячо любимая наша доченька, — писала еще не оформившимся почерком со слов мамы Ляля. — В первых строках письма сообщаем тебе, что мы все здоровы, чего и тебе от всей души желаем. Мы были очень рады, когда получили от тебя письмо, ведь с тех пор, как ты уехала, я места себе не могу найти. Все время кажется, что ты никуда не уезжала, что дверь с минуты на минуту откроется и ты войдешь в комнату. По ночам никак не могу уснуть и все время прислушиваюсь, как будто чую твои шаги.

Я рада, что ты довольна своей жизнью и что дела театра идут хорошо. А еще больше радуюсь, что нашла себе занятие и помимо этого театра…»

Начинало светать, но солнце еще не встало и свет разливался тусклый, как будто на другом конце ночи, в