Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— И не боишься, Муха, что потом можешь пожалеть? — прошептала Тали, принявшись остервенело вытирать нос.

— Не пожалею. Обещаю и тебе и в то же время себе. Что бы ни случилось, не пожалею.

Мария была непоколебима в своем решении. Тали посмотрела куда-то в пустоту перед собой и сказала с неприсущими ей грустью и серьезностью:

— Значит, кончилось наше детство, Муха! И ты первая подвела под ним черту.

«Ах, Тали, Тали, — хотелось сказать Марии, — наше детство кончилось давным-давно. И только ты все еще продолжаешь жить под его спасительным крылышком».

И только тогда, когда слова «Я уезжаю с Вырубовым» были наконец произнесены, когда она услышала, как они звучат, когда поняла, что это в самом деле правда, только тогда она осмелилась сообщить новость маме. Выйдя из консерватории, где у нее не хватало духу смотреть в глаза преподавательницам, поскольку знала, что и здесь потребуют бесполезных, не способных что-либо изменить объяснений, она направилась вверх по улице Гоголя. Пересекла Леовскую и продолжала идти вперед. И только потом, подойдя к Немецкой площади, увидела издали внушительное здание из красного кирпича — то была глазная больница доктора Бархударова. Мама сменится только утром, а она теперь уже не могла ждать до того времени. Но и не могла решиться сразу же войти, хотя, казалось бы, твердо намеревалась обо всем рассказать маме. Стояла на возвышении, с которого, собственно, и начиналась улица, уходившая под уклон вниз и утопающая летом в буйной зелени садов, сейчас же покрытая белым молчаливым саваном снега. Пробегавший где-то внизу в сторону заставы Скулень трамвай казался беловато-красной игрушкой. Кто знает, когда теперь она вспомнит эти места, этот зимний день, эту робкую провинциальную девушку в коротеньком старом пальто, которая пытается проникнуть взглядом в неизвестные дали, надеясь увидеть там другие города, другие картины, других людей.

Потом упрямо встряхнула головой и решительным шагом направилась к больничному входу.

Мама сидела в небольшой комнате и, увидев ее, испуганно побледнела. Подняла глаза от старой пижамы, на рукав которой накладывала заплату, и, задыхаясь, спросила:

— Что-то случилось, Мусенька?

— Ничего, мама, ничего. Почему так испугалась?..

— Я пугаюсь не напрасно. И сейчас сердцем чую: что-то случилось. Сердце давно говорит мне…

Мария прижалась лбом к холодному стеклу. Отсюда, сверху, со второго этажа, низина открывалась как на ладони. Трамвай, успевший к этому времени достичь конечной остановки, теперь поворачивал обратно.

— Если сердце говорит тебе, тогда зачем скрывать, мама? Да, случилось. Я уезжаю с театром. Точнее говоря, с Вырубовым. Выхожу за него замуж.

— Муся!!!

— Все решено, мама!

— Господи, спаси и помилуй! Что скажет отец?

На бескровных губах Марии появилась тень улыбки. Эту же припевку она столько раз слышала из уст мадам Табачник. Но улыбка тут же пропала. Ее тоже беспокоила сцена, которую может устроить отец, когда она представит ему Вырубова. Поскольку в планах, которые они столько раз обсуждали, был и прощальный вечер в родительском доме, после того как посетят магистратуру. Все должно быть по закону. Мария, будучи несовершеннолетней, не могла получить заграничный паспорт, не сочетавшись законным браком.

Но, вопреки всем страхам, отец принял известие довольно спокойно.

— Все равно когда-нибудь нужно будет выходить замуж, — даже пытался он успокоить маму, у которой, казалось, не просыхали глаза с тех пор, как Мария пришла со своей новостью в больницу. — Немножко, правда, перезрелый. Но что поделаешь — вдовец… Да и одного ремесла с Марией…

Сейчас он сидел во главе стола, чистый, тщательно выбритый и трезвый. И как всегда, когда был трезвым, — молчаливый и словно бы кроткий. Мария подумала, что всю жизнь только и видела его в двух видах: либо слишком агрессивный, несдержанный и злобный, когда пьян, либо спокойный, молчаливый и сдержанный. И что самое главное — ни одно из этих состояний не отражало точно его души.

Весь двор, начиная от мадам Терзи и кончая Васей, развозившим молодых на своей бричке, старался, хоть и без особого успеха, приложить усилия, чтоб торжество удалось. Под пронзительные звуки чарльстона, которые мадам Терзи пыталась с помощью одолженного у знакомых старинного граммофона сменить песнями вечно печального и смятенного Вертинского, кое-кто танцевал, а неня Миту яростно нес нескончаемый внутренний монолог, с нескрываемым отвращением глядя в усталое лицо Вырубова.

«Такую драгоценную девушку выпустили из рук, — говорил он про себя. — Кто скажет, что может случиться с ней там, на чужбине, куда хочет увезти ее этот осколок прошлого? Вскружил голову своей «благородной сединой». И искусной игрой на сцене. А у дуры Муськи сразу ноги подкосились. Да, ты, конечно, большой артист, — обращался он теперь напрямик к Вырубову, который, будучи далеким от бури, бушевавшей в груди у нени Миту, старался расположить к себе компанию, хотя роль явно ему не нравилась: — Ты — король среди своих, но какой толк от этого нашей девчонке? Куда уведешь ее? Прямо в звериную пасть буржуазии, которая проглотит ее, глупую овечку, и даже косточек не оставит. Что этой простушке только музыку и сцену подавай, это правда. Но мы куда смотрели? Почему не уберегли от тебя? Спрашиваешь: а что мы можем дать взамен? Но что дашь ей ты? Сам бы кое-как выпутался. А так… Отказался от революции, удрал. Перешел на сторону буржуазии и остался с тем, что на тебе. Тогда какой прок от твоей любви нашей бедной девчонке? Ни шелков на ней, ни бриллиантов».

Мать, много раз предупрежденная Марией, старалась как могла выглядеть веселой, но каждый раз, бросая взгляд на Вырубова, испуганно опускала глаза, когда ж выходила на кухню, сразу же принималась плакать. Мария брала ее за руку и выводила в сени, холодные, пропахшие запахами кислой капусты и керосина для примуса, стоявшего тут же на столе.

— Мама, последний раз прошу тебя. Не отравляй мне радостные минуты. Не ходи с таким видом, будто меня несут на кладбище.

— Какие радостные минуты, Мусенька? У меня сердце на части разрывается.

— Еще год, мама, и сердца разбились бы