Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

готов помочь тебе. Поедем со мной, Машенька, голуба. Попробую сделать хоть одно доброе дело в жизни. Может, зачтется за прежние грехи. И если ты согласна принять это предложение сумасбродного старика, тогда дай поцелую твою ручонку…

Он высвободил ее руку из-под муфты и поднес к слегка дрожащим губам. На самом деле она ничего не сказала в ответ, но он, похоже, не сомневался в том, каким будет этот ответ.

— И не нужно бояться, — прошептал он. — Вырубов скорее даст свалить себя с ног, чем не выполнит обязательства, которые накладывает на себя сейчас, перед этой церковью, этим святым местом.

И, повернувшись к собору, торжественно, величественно перекрестился.

Марию вдруг охватил озноб. Может, от того, что выпал снег, пришла настоящая зима с первыми морозами? Все было не так, как она ждала. Но чего она вообще ждала? Кроме дрожи, которую она испытывает перед лицом этого привлекательного мужчины, разве не владеет ею вечное стремление к сцене, к театру? Разве не жила в ней вечная неизбывная надежда, что когда-нибудь порвет с этим городом, вырвется из своей убогой окраины, чтоб можно было учиться, повидать белый свет и стать певицей, петь в самых известных и крупных театрах? Когда, как, каким образом? Этого она не знала, но то, что желала этого, желала, боясь признаться самой себе, то было правдой. Только вчера еще так хотелось, чтоб ее взяли на гастроли в Бельцы или Тигину. Сегодня же в ее распоряжении весь мир. Так имеет ли она право отказываться, даже если любовь к ней Вырубова не столь велика, как ей бы хотелось?

Она ответила столь же твердым и серьезным голосом, каким только что говорил он:

— Я тоже обещаю тебе быть послушной и преданной ученицей. Постараюсь сделать все, что будет в моих силах, чтоб ты ни о чем не пожалел.

Она поднялась на цыпочки и, закинув руку в муфте за его широкую спину, притянула его к себе и смущенно, робко поцеловала. Какое-то мгновение Вырубов, казалось, колебался, затем обхватил ее своими цепкими руками и начал жадно, страстно, неукротимо целовать. Мария не сопротивлялась этому порыву, чувствуя, как все больше ею овладевают ощущения, смутно напоминающие те, когда она ночи напролет видела перед глазами лицо Рудольфа Валентино, когда думала о Коке Томша, о Штефане. И бесконечная, безграничная радость стала укачивать ее и уносить куда-то в небытие…

Легонько вздыхали старые деревья, и при каждом их вздохе в воздухе разносился тонкий, нежный ручеек снежинок. С вечера упавший на их ветви снег осыпался, валился на Марию, точно прозрачная подвенечная фата.

Часы на башне собора пробили еще одну четверть из многих и вместе с тем отнюдь не бесконечных четвертей, часов и дней, отведенных для совместной жизни этих двоих людей, которым нынешней ночью казалось, что счастье их безбрежно.

Насыпало много снега, и город дышал чистотой и свежестью. Высокие сугробы искрились кое-где, когда на них падали короткие, холодные лучи солнца. К вечеру усилился мороз, и стекла многих домов начали покрываться узорной вязью ледяных цветов. Но здесь, в комнате подруги, было тепло и уютно. Тихонько потрескивал огонь в кафельной печи, пахло айвой, свежевымытым полом, хризантемами. Недавно прошло рождество, и во дворе еще стояла елка, уже лишенная игрушек, чернеющая в свете наступающих сумерек. А на углу стола Тали продолжала издавать печальный, умирающий запах пушистая, как снег на дворе, хризантема.

Усевшись с обеих сторон окна, Мария и Тали продолжали читать при скудном, убывающем свете зимних сумерек. Точнее говоря, читала одна Тали, лихорадочно листая страницу за страницей, с жадностью следившая за увлекательной нитью жизненных неурядиц Пауля и Вирджинии. Она торопилась поскорее узнать, чем кончилась эта страстная любовь, всем сердцем не желая верить в ее трагический исход. Мария, успевшая прочесть книгу раньше, знала, какие разочарования ждут впереди Тали. Она, Мария, скорее обводила невидящим взглядом комнату, нежели читала. Потому что каждая из книг, хранившихся в отделанном инкрустациями шкафу доамны Нины, неизменно приводила к мечтательной задумчивости. И потом, она столько раз их читала-перечитывала! Еще прошлой зимой, заметив, что Тали никогда не открывает шкаф и не притрагивается к аккуратно расставленным там книгам, спросила подругу:

— Что это за книги? Почему я ни разу не видела, чтоб ты заглядывала в них?

— А-а. — Тали пожала плечами, и по ее неизменно безоблачному лицу пробежала тень. — Мамины сокровища. Воспоминания юности. Книги, которые читала когда-то, даже учебники и тетради. В нижнем ящике хранятся фотографии отца, его письма, когда был студентом в Петербурге. Письма с фронта… В общем, погребенное прошлое.

Мария невольно вздрогнула.

— Прости меня, — сказала она. — Я не знала…

— Ничего. Думаю, сейчас все это не имеет никакого значения. Я, во всяком случае, ничего особенного не испытываю. Была слишком маленькая. А мама? Об этом трудно сказать…

— И все же странно, что тебе даже не хочется на них взглянуть. Но теперь начинаю понимать.

— Ничего ты не понимаешь. Думаешь, это склеп? Могила? Шкаф даже не закрыт. Кроме, разумеется, ящика. Хотя мама когда-то читала мне и письма. Только давно, очень. Тогда же я перелистала кое-какие книги. В основном это стихи. Признаться, не очень понимаю русский язык. Они ведь почти все — русские… Но есть и другие… Правда, все это, как я уже говорила, было очень давно. Сейчас, может, посмотрела бы другими глазами, но все не хватает времени. Мама, наверное, иногда приходит сюда — когда я в лицее, а отец в суде — наверно, открывает ящики, перелистывает книги, перечитывает письма. А может, и вовсе не приходит…

Позднее, через несколько дней, в такие же зимние сумерки, Мария спросила:

— Как ты думаешь, Тали, я могла бы просмотреть эти книги?

— Откуда мне знать? — нерешительно сказала та. — Маме может не понравиться. Но если шкаф все равно не закрыт…

— Но с собой я ничего не возьму.

— Да, да, брать не стоит. Однако если посмотришь здесь, никакой трагедии, думаю, не произойдет. К тому же вряд ли найдешь что-то интересное.

Но Тали ошибалась. Много, очень много радостных часов провела