Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

«Ах, Тали, Тали! Как же ты ошибалась, как ошибалась, — обратилась она в мыслях к далекой подруге, вспомнив, как та кричала: «Это неправда, Муха? Неправда, что любишь его!» Я его люблю. Вот только любит ли он меня так, как мне бы того хотелось? Так, как мы с тобой в наши юные годы понимаем любовь?» Поскольку этот Александр Вырубов, с мыслью о котором она ложится и просыпается по утрам, хоть и здесь, рядом с нею, хоть и принадлежит ей так же, как она принадлежит ему, — в то же время так далек от нее, со своими заботами, мыслями, с этим сном после изрядной выпивки. Но, может, это только мимолетное ощущение, только мелочное чувство ревности, непонятной и неприемлемой для театральной среды, в которую она окунулась столь стремительно и преждевременно? Если б он не любил ее, зачем тогда взял бы с собой? Лишняя обуза среди бесчисленных хлопот и лишений, выпавших на его долю! Или же просто прихоть? Рождественская щедрость Деда Мороза? Показать другой мир, удивить и поразить? На первых порах, ничего не скажешь, это ему удалось.

Когда в первый день приезда в Бухарест они впервые спустились в бар, освещенный мягким переливающимся светом, с его бархатными скамеечками и высокой стойкой, ослепительно сверкающей от множества бутылок с самыми разными напитками, когда она оказалась в этом изысканном обществе, где были только смокинги и платья с глубокими декольте, показалось, что жизнь ее в самом деле пошла по новой колее, а все, что было до этого, — школа, преподавательницы, которые сейчас виделись ей такими старомодными и тусклыми, подруги, городская окраина с ее радостями и трагедиями, — все, все навсегда осталось где-то в далеком прошлом, к которому никогда не будет возврата.

Но уже через полчаса, когда певец своим грустным и томным голосом стал укачивать нетерпеливых изысканно одетых завсегдатаев бара и мелодия песни, которую он исполнял и которую она много раз слышала там, дома, резко напомнили ей о прошлом, она поняла, всем сердцем почувствовала, что надежды ее были всего лишь обманом, заблуждением.

мягко, пронизывая грустью душу, пел певец, и сердце ее сжалось от боли, взгляд затуманили слезы, — она поняла: все, что осталось позади, что она покинула всего несколько дней назад, будет всегда и везде сопровождать ее — столько, сколько предназначено жить.

Потом, когда она стала своим человеком в этом баре, когда увидела оборотную сторону медали, эти узкие, тускло освещенные закоулки позади сцены, крохотные комнатушки, в которых переодевались и гримировались артисты, она поняла, что все это не что иное, как клоака, куда люди ходят только ради того, чтоб послушать проникновенный бархатный голос Лещенко, который мог околдовать любого. Его песни знали наизусть все молодые люди кишиневских окраин, но, в отличие от ходивших сюда снобов, им они были по-настоящему дороги. Знаменитая «Аникуша», «Скажите, почему» и «Очи черные» пробуждали в их душах необъяснимую печаль, смутную тревогу и уснувшую боль. Для них это были песни сердца, для этих же — чем-то деланным и условным, словно жаркие клятвы в фальшивой, кратковременной любви.

Песни, которые исполняла она, наверное, не столь известные, были все же ближе к настоящему искусству, тем не менее временами ее приводила в содрогание мысль о том, что подумала бы домнишоара Аннет Дическу, услышав ее на этой, по правде говоря, сомнительного уровня сцене. И тогда сердце охватывало полное отчаяние. Поскольку куда более черным, чем вид полутемных сеней, где горько вздыхала мама, было воспоминание о минутах, когда она ходила прощаться с преподавательницами. Вышла к ней только домнишоара Елена. У нее было холодное, каменное лицо и такие же холодные, отчужденные глаза. Смутившись, Мария напрочь забыла заранее заготовленные слова, все те страстные клятвы, которые намеревалась выразить, чтоб хоть как-то оправдать шаг, на который решилась. Увидев, что ей не удается вымолвить слова, домнишоара Елена начала говорить сама голосом, который мог показаться спокойным, даже ласковым, однако очень скоро ставшим укоряющим, полным горьких сожалений. Понемногу взгляд ее стал не таким высокомерным, а затем и вовсе жалким, даже испуганным. В разговоре, состоявшемся между сестрами, когда они узнали о «катастрофе», как охарактеризовала поступок Марии домнишоара Аннет, виновной во всем оказалась Елена. Разве не она первая одобрила вступление Марии в эту бродячую труппу? «А сейчас, пожалуйста, пожинай плоды!» — саркастически суммировала Аннет. С тех пор они вообще перестали разговаривать одна с другой. Вот почему, в частности, прощание с обеими было попросту невозможно.

— Господи, Мария, как ты могла решиться на этот безрассудный поступок? Я уже не говорю о разочаровании, которое осталось в наших душах. Ты просто рану нам нанесла, в особенности моей дорогой Аннет. Но более всего перечеркнула свое собственное будущее, которое могло быть блестящим, девочка. Если б ты знала, какие надежды мы на тебя возлагали! В особенности Аннет. Ты была ее гордостью и радостью. Может, не стоило бы тебе это говорить, — домнишоара Елена приглушила дрожащий голос, — но мы, Аннет и я, жили только одним: ожиданием дня, когда ты должна была подняться на сцену в актовом зале, чтоб получить из ее рук диплом…

Мария резко подняла голову, которая до этого была понуро опущена. Слезы, туманившие глаза и забивавшие дыхание, внезапно пропали, и она без прежней робости посмотрела прямо в глаза, теперь уже спокойные, даже полные сочувствия, домнишоары Елены.

— А после этого? — проговорила она, и в глазах ее блеснула горькая, грустная улыбка.

— Что — после этого? — не поняла домнишоара Елена, сразу же теряя нить разговора, с таким трудом завязавшегося.

— Да, после этого. После того как прошла бы эта красивая торжественная минута, о которой, зачем говорить неправду, так много думала и я? Что бы я стала делать с моим дипломом, дорогая домнишоара Елена?

…Открылась дверь соседнего купе. Мария взглянула из-за плеча: в